Так держался Яков Долгоруков, будучи послом в чужой стране. Однако ж он причинял досадительства не только иноземным государям, но и своему, когда находил это нужным. Однажды на заседании сената разорвал Указ, подписанный грозным царем, который ведь не только буйного стрельца или обесчестившегося генерала казнить мог. Он даже сыну родному мог бросить в лицо: 'За мое отечество и людей моих я живота своего не жалею. Как могу тебя, непотребного, пожалеть? Ты ненавидишь дела мои, которые я для людей народа своего делаю'. Да с тем царь и утвердил решение сената казнить его единственного сына… И такому человеку перечить? Указ такого царя разорвать на глазах сенаторов? Вот уж досадительство! Почему же Долгоруков пошел на это? Да потому, что Указ противоречил законодательству. И только! Все остальное не имело для сенатора никакого значения. Кто из нынешних декламаторов о правовом государстве, вроде Шахрая или Румянцева, способен отстаивать свои взгляды хотя бы только под угрозой битья кнутом даже при закрытых дверях?
Пушкин, со слов князя А. Н. Голицына (1773–1844), рассказывает, что Петр, узнав о поступке сенатора, прямо-таки взбеленился и тотчас нагрянул к нему домой.
Там он задал мятежнику взбучку, на сей раз только словесную, может быть, лишь по причине его почтенного возраста. А успокоившись, стал расспрашивать, в чем именно его Указ противоречит закону. Сенатор все объяснил. 'Разве ты не мог то же самое сказать, не раздирая Указа?' — спросил Петр. 'Правда твоя, — ответил Долгоруков, — но я знал, что если раздеру, то уж впредь таковых подписывать не станешь'.
Да, в иных случаях самое мудрое и единственно возможное — разодрать грозную бумагу или плюнуть на нее в прямом либо переносном смысле. Думаю, в окружении Горбачева, а потом Ельцина были и есть люди, которые понимают это, но среди них не нашлось ни одного, кто обладал бы мужеством князя Долгорукова или хотя бы Роберта Фишера, ни одного, кто был бы способен на поступок чести. Вот первый из них и плодил указы, которые никто не выполнял; вот и второй подмахивает указы, над которыми потом смеются…
Государь помирился с сенатором, продолжает Пушкин, но сказал царице, которая особенно мироволила Долгорукову, чтобы она призвала князя да посоветовала ему на другой день при всем сенате попросить прощения у государя. Царица позвала, посоветовала. И что же князь? Начисто отказался! 'На другой день он, как ни в чем не бывало, встретил в Сенате государя и более чем когда-нибудь оспаривал его. Петр, видя, что с ним делать нечего, оставил это дело и более о том уже не упоминал'. А однажды, как утверждают, сказал даже вот что: 'Князь Яков в Сенате прямой мне помощник: он судит дельно и мне не потакает, без краснобайства режет прямо правду, несмотря на лицо'.
Горбачев мог бы в свое время сказать то же самое о народных депутатах Алкснисе или Сухове… Ельцин — о Бабурине или Горячевой. Но болезненные честолюбцы, обкомовско-цековские выкормыши, признающие только ту критику, которая находится в полном соответствии с табелью о рангах, не способны на такие жесты. Первый все выискивал, какие силы стоят за критиками, кто им 'подбрасывает идейки'; по себе судя, не мог поверить, что люди действуют по зову своего сердца и совести! И второй, незадолго до этого провозгласивший, что за смелую критику надо выдавать тринадцатую зарплату, дошел даже до потворства подлой травле, что учинили его лакеи Горячевой, Бабурину и многим другим.
Как вы думаете, любознательные, где князь Яков обрел столь высокое благородство сердца и такое бесстрашие ума, — в княжеском воспитании? в таких ратных трудах, как Азовские походы или Северная война? в десятилетнем шведском плену, из коего дерзко бежал? Трудно ответить, правда? Велика тайна становления личности. Но нет никакой тайны в том, что нашим правителям просто негде было стать настоящими мужчинами. Ни в каких походах, кроме туристских, они не участвовали; ни в каком плену, кроме плена заседательской болтовни, не томились; никакого воспитания, кроме кабинетно-коридорного, не получили. Недавно один из них в компании кавказцев лихо воскликнул с бокалом шампанского: 'На Руси у нас тоже, между прочим, мужчины!' Да, конечно, между прочим, мужчины! Да, конечно, но, между прочим, это не относится к отцам отечества, чья душа величиной с пуговицу на петровском камзоле.
И что же в итоге? А в итоге Яков Долгоруков живет в памяти русских людей, его воспели Державин, Рылеев, Пушкин… Кто же не помнит хотя бы вот этих знаменитых строк:
А что пишут об этих? Что останется о них в памяти народной? Разве что вот такая частушка:
Под пером Пушкина и других русских поэтов блистало имя еще одного царского сановника из составленного мной перечня — адмирала графа Мордвинова. Когда ему было всего сорок два, поэт екатерининской поры Василий Петров посвятил ему большую оду. А когда уже перевалило на восьмой десяток, Пушкин посвятил ему восторженное стихотворение. Это было в 1826 году, вскоре после, может быть, самого доблестного гражданского поступка Мордвинова. Буквально через несколько дней после разгрома восстания декабристов и их ареста граф, прекрасно понимая, что им грозит, подал Николаю Первому докладную записку — 'Мнение об Указе 1754 года', где доказывал необходимость отмены смертной казни. Его доводы не убедили молодого императора, и Верховный суд приговорил пятерых декабристов к высшей мере наказания. Приговор надлежало скрепить своими подписями всем членам суда, в состав которого входил и Мордвинов. И вот, когда его пригласили к столу подписать смертную бумагу, он поднялся из кресла и нелегкой походкой старого моряка молча вышел из зала. Один против всех!..
Как тут не вспомнить, с каким единодушием наш высший эшелон выдал на расправу нынешнему Шешковскому своего председателя Анатолия Лукьянова. И ведь никому из них ничего не грозило. А разве можно забыть, как Леонид Иванович Сухов, шофер из Харькова, предложил почтить вставанием память маршала Ахромеева, и его поддержало всего несколько человек из двух тысяч. Сухов родился не графом, но этот простой шофер истинный аристократ духа и родной брат князю Василию, князю Долгорукову, графу Мордвинову. И горько было видеть этого аристократа, болеющего душой за родной народ, в парламентском окружении интеллектуальных лакеев да сявок, замшелой номенклатурной шпаны и университетских выползней. Вот кто оказался на вершине государственной власти благодаря избирательному закону, дарованному нам кликой Горбачева.
…И невозможно было бы жить дальше, любознательные, если бы не великий день 17 декабря 1990 года, если бы не воспоминания о нем. В этот день вся страна увидела еще одного члена той благородной аристократической семьи, о которой я веду рассказ, — прекрасную чеченку Сажи Умалатову. Она долго убеждала свою парламентскую фракцию коммунистов в необходимости выступить с требованием отставки Горбачева. Там большинство составляли, конечно, мужчины, но они поеживались, сокрушенно качали головами: 'Рано. Народ нас не поймет. Надо подумать, взвесить…' Тогда Сажи сказала: 'Что же, если не можете отважиться вы, мужики, это сделаю я, женщина'. И взошла на трибуну, и молвила то, что давно уже было у всех на языке, но никто не решался выговорить: президент оказался обманщиком народа, который по доброте своей поверил ему, у него нет тех достоинств государственного мужа, что позволяли бы ему
