Сыщик

ради следует подобрать более серьезную державу.

– Зачем вам это?

– Это пойдет на пользу не мне, а вам! – огрызнулся Вадецкий. – Понимаете ли… Он буквально помешан на славе военного изобретателя. Откуда такая мания у человека сугубо штатского, мне решительно непонятно. Но все именно так и обстоит: он возмечтал, чтобы в военном деле имя Штепанека стало столь же нарицательным, как Шрапнель, Галифе, Максим, Маузер… Я краем уха слышал от знающих людей, что его аппарат можно с успехом применять и в совершенно мирных областях жизни – но сам Штепанек эти стороны не рассматривает вовсе, он хочет, чтобы его имя оказалось увековеченным в истории военного дела… Именно по этой причине у меня с ним ничего и не вышло… то есть, я имею в виду, я не смог получить никакой выгоды. Богом клянусь, серия звонких статей о мирном применении аппарата Штепанека и произвела бы фурор, и позволила бы мне заработать кое-какие деньги. Но он, будто дервиш одержимый, только и твердит что об огромном военном значении своего телеспектроскопа. А это европейской читающей публике скучно. В Европе по- настоящему большой войны не было уже почти сто лет после окончательного разгрома Наполеона. И наверняка не случится еще лет сто. Европейский читатель абсолютно не воспринимает сенсации, связанные с военными новинками, нечего и думать на них заработать… А я такие надежды на него возлагал! – воскликнул Вадецкий с неприкрытой обидой.

– Понятно, – сказал Бестужев. Добавил осторожно: – Как считаете, можно мне назваться… скажем, полковником шведской армии?

– Да почему бы нет? Швеция давненько не воевала, но все же солидная монархия, страна с богатой военной историей… – Он то и дело поглядывал на стол, и, наконец, не выдержал: – Раз уж мы договорились, можно я…

– Сделайте одолжение, – кивнул Бестужев.

Пригубливая коньяк, он смотрел, как Вадецкий складывает золотые аккуратными столбиками, как тщательно заворачивает их в клетчатый носовой платок, а платок бережно прячет в карман пиджака. Спросил небрежно:

– Ну а теперь, думается, можно спросить, куда вы вашего протеже пристроили? Не верится, чтобы столь хваткий человек, как вы, не нашел хоть какого-то применения…

– Представьте себе, нашел! – улыбнулся Вадецкий не без горького сарказма. – У меня здесь появились кое-какие полезные знакомства… Мне удалось ввести его в дом одного из здешних светских львов. Наши великосветские бездельники, пресыщенные всем на свете, в аппарате Штепанека увидели великолепное, оригинальное развлечение… Не смотрите на меня так насмешливо. Я и сам прекрасно понимаю, насколько это смешно и убого: развлекать таким изобретением скучающую толпу светских бездельников… Но это все, что мне удалось сделать. Хоть какая-то выгода…

Бестужев понятливо уточнил:

– И вы, наверное, не берете с них денег? Гораздо более привлекательным выглядит доступ в эти круги?

– Ну конечно, – деловито сказал Вадецкий. – Для репортера это выгоднее денег… Там порой можно получить такую информацию, какую обычным путем ни за что не добудешь…

– Да, я понимаю. И вот еще что… Как вас угораздило познакомиться с Гравашолем?

– Вот уж поверьте, я к таким знакомствам нисколько не стремился! – фыркнул Вадецкий. – Этот мизерабль нагрянул ко мне в бюро и стал, угрожая оружием, требовать сведений о местонахождении Штепанека. Ему зачем-то необходим телеспектроскоп, хотя я и представления не имею, какая от него польза анархистам… Я пытался уверить его, что со Штепанеком мы давно расстались – но он, оказывается, побывал в пансионате и вызнал, что я увез оттуда Штепанека совсем недавно… Тогда я попросил Бенито помочь, Бенито мне кое-чем обязан. Он прислал каких-то своих знакомых итальянских анархистов… ну а чем кончилось, вы сами были свидетелем. Итальянцы в горячности ничем не уступают французам и даже превосходят, вы видели, как славно они гнали людей Гравашоля…

– И вы полагаете, что на этом все кончилось?

– Наверняка, – убежденно сказал Вадецкий. – Теперь он знает, что меня есть кому защитить, что итальянские головорезы его молодчикам не уступят…

Бестужев покрутил головой:

– Гравашоль не похож на человека, способного бросить задуманное при первой же неудаче. Вы ведь сейчас – единственная ниточка, ведущая к Штепанеку, верно? А потому на вашем месте…

Он замолчал и прислушался, властным жестом приказав Вадецкому замереть.

Никаких сомнений – входную дверь пытались открыть, в замочной скважине что-то звучно поворачивалось с резким металлическим скрежетом. Таких звуков не бывает, когда пользуются привычным, подходящим для этого замка ключом – скорее уж они свойственны воровской отмычке…

Бестужев видел, как Вадецкий побледнел. Скрежет прекратился, дверь попытались открыть, но задвинутая щеколда помешала.

– Ну вот видите? – шепотом сказал Бестужев. – Кому же еще тут быть…

– Черный ход! – испуганным шепотом отозвался Вадецкий.

– Да, больше ничего и не остается… – кивнул Бестужев. – Показывайте дорогу, но я пойду первым…

– Зачем?

– Ох ты ж господи! – вырвалось у Бестужева. – Думаете, Гравашоль не догадался поставить у черного хода кого-то из своих молодчиков? Это же азбука…

Он первым спускался по узкой темной лестнице, стараясь бесшумно ступать на цыпочках – к сожалению, поспешавший следом репортер производил гораздо больше шума, как ни пытался Бестужев, оборачиваясь чуть ли не на каждой ступеньке, урезонивать его грозными взглядами. Очередной лестничный марш…

Бестужев первым увидел человека в котелке, привалившегося к косяку узкой двери. Вверх он не смотрел – и Бестужев кинулся вперед, одним прыжком преодолел пролет, прыгнул… и приземлился, без зазрения совести использовав этого типа как некое смягчившее удар подручное средство. Обрушился прямо на него. Субъект в котелке чувствительно грянулся об стену, успев удивленно охнуть. Он был на миг ошеломлен, и Бестужев, не тратя времени, пнул его в коленку, ударил в горло, а напоследок безо всякого изящества и жалости нанес совершенно мужицкий, размашистый удар «под душу». Противник издал неописуемый звук и рухнул, судорожно хватая ртом воздух.

– Быстрее! – прикрикнул Бестужев.

Достал браунинг, загнал патрон в ствол и, держа пистолет наготове, рывком распахнул дверь. Ну да, конечно: возле двери отирались уже знакомые индивидуумы: двое из тех трех, что заявились с Гравашолем в пансионат. Неширокая улочка, застроенная старинными зданиями, плавно изгибавшаяся вправо, единственный прохожий, неспешно шагавший совсем близко…

Свидетель, к сожалению. Но ничего не поделаешь. Целя в них из браунинга, Бестужев жестко приказал:

– Стоять на месте! Не вздумайте хвататься за оружие! Должен предупредить, господа, я к анархизму отношусь без всякого почтения, так что галантного обращения не ждите…

Они не шевелились, таращась на Бестужева хмуро и зло – видывали виды и прекрасно понимали, что шансов у них нет. Прохожий, Бестужев видел краешком глаза, остолбенел с разинутым ртом: зрелище, должно быть, для этого приличного и тихого квартала было не самое обыденное…

– Достаньте оружие! – продолжал Бестужев. – Держи его за дуло! Кому говорю!

Не было возможности соблюдать политес – и он, чуть приподняв пистолет, решительно нажал на спуск. Пуля ударила в кирпичную стену над самыми головами анархистов, срикошетила, выбив посыпавшуюся им на головы крошку (прохожий в ужасе присел на корточки и обеими руками натянул себе котелок на уши, как будто это делало его невидимым или заговоренным от случайной пули).

Вот теперь подействовало: оба, вжимая головы в плечи, невольно пригнувшись, проворно извлекли свои «бульдоги», держа их пальцами за стволы. Бестужев огляделся, сделал шаг вправо, присел, держа обоих под прицелом и, поднатужившись, отвалил массивную черную решетку водостока:

– Оружие туда, живо!