— Кабинет истории, — пояснил он. — Моя вотчина. Пыль веков, смотри не расчихайся. А то снова застукают.
— Некому, — возразила она. — Все на дискотеке.
Дверь открылась. Майя зашарила рукой по стене в поисках выключателя. Роман мягко остановил:
— Не надо. Смотри: и так светло.
— Правда, — согласилась она. — Так даже лучше.
— Подожди здесь, ладно?
— А что будет?
— Будет сюрприз.
Он скользнул куда-то в полумрак, ловко обходя острые углы, высветился на фоне белесого окна, наклонился и чиркнул спичкой.
— Прошу к столу, госпожа.
Майя, не удержавшись, тихонько присвистнула. Две парты, поставленные встык посреди пустого класса, представляли собой умело сервированный столик на двоих — настоящая белая скатерть, сыр, зелень, лосось, артишоки, французское шампанское и — «Золотистый ликер», привет из давних времен, как из другой жизни. Свечи в тяжелом бронзовом канделябре — предвестник нечаянной сказки для взрослых. Майя и в самом деле вдруг почувствовала себя сказочным персонажем — к примеру, Гердой из «Снежной королевы», только еще не в ледяном королевстве, а раньше, в маленьком уютном доме среди островерхих крыш со множеством флюгеров.
Она подняла ликер и посмотрела на свет, на пламя свечи, любуясь песчинками, поднимающимися со дня.
— Знакомый дипломат привез из Греции?
— Увы, душа моя, купил в киоске возле дома. Шестьдесят рэ за бутылку.
Она тихонько рассмеялась — даже это не испортило сказки, скорее наоборот.
— Ты циник, — оглядела стол и добавила: — Циник и романтик. Сейчас напоишь старую женщину до полной нирваны и совратишь прямо тут, под портретом Суворова.
— Ничего подобного. Мы пойдем в учительскую, там диван, я тебе рассказывал…
Удивительно, но и музыка была той же самой, что, страшно сказать, сколько лет назад: приглушенная мягкая мелодия, десятый класс, новогодний бал и пустой кабинет биологии, от которого у Ромушки почему-то были ключи.
Начало приключения было в актовом зале — они вдвоем, взявшись за руки, нырнули за стену из красного бархата, а там был настоящий лабиринт. Хорошо, что Севка Бродников, комсомолец-доброволец и диск-жокей, водил ее накануне по этим лабиринтам (и даже прижал ее к стеночке, но она ненавязчиво высвободилась).
Потом Роман вывел ее в коридор, и они бродили по пустой школе целую вечность, спотыкаясь обо что- то, перешептываясь и замирая сердцем — в ожидании поцелуя, долгого, мучительного и слегка неумелого… Помнится, она запрокинула голову и бессвязно думала: какой он весь… Только мой и больше ничей, вот ведь ужас.
— За тебя. — Он протянул ей бокал с шампанским. — За то, что ты такая…
— Какая?
— Вот такая… Черт возьми, ты могла бы сейчас трескать черную икру и обниматься с голым губернатором.
Она отправила в рот ломтик сыра и возразила:
— Здесь круче. Севка говорил, у губернатора на даче два этажа, а тут целых три. Так что считай, ты его переплюнул.
Они чокнулись. Два бокала с изысканным вином вспыхнули в пламени свечей, заискрились и отозвались хрустальной мелодией, отчего-то вызвав ассоциацию с боем часов в старомодной гостиной — нездешней и не из нашего времени. Словно отреагировав на этот звук, дверь осторожно приоткрылась, и в проеме показалась голова в красном капюшончике гнома. Гриша, сообразила Майя, младший брат Леры Кузнецовой. Голова склонилась набок, оценила обстановку и произнесла хорошо поставленным голосом Горбачева:
— Это нормально.
— Брысь, — сказал привычный ко всему Роман.
Голова послушно исчезла. Послышался дробный топоток, усиленный эхом коридора, — будто и вправду лесной гном выбежал на секунду из своей сказки и тут же вернулся, как примерный мальчик.
— А он на самом деле что-то поджег?
— Что?
— Ты сказал: «Он опять подожжет школу».
— А. — Роман усмехнулся. — До этого не дошло, но… У них намечалась контрольная по математике. Он взял коробку из-под ботинок, положил туда будильник, обмотал снаружи проводами и сунул в стол гардеробщице. Та услышала тиканье, хлопнулась в обморок, все классы срочно эвакуировали — понятно, контрольную перенесли на другой день.
— Как же определили, кто учинил теракт?
— Папа-Кузнецов опознал будильник. Он всегда по нему вставал на работу, а в то утро проспал. Устроил отпрыску допрос с пристрастием… А вообще, должен тебе сказать, в этом дурдоме еще и не то бывает. Помнишь нашу Галину Андреевну?
— Литераторшу? Неужели еще не на пенсии?
— Представь себе. С виду — этакий божий одуванчик, но детки у нее по струнке ходят. Аж завидно: у меня-то больше на головах…
Она потянулась — сладко, до хруста в костях, и спросила:
— А где же твой Алмазный фонд? Ты обещал показать.
— Ты имеешь в виду музей? Тебе и в самом деле интересно?
— Очень. — Она протянула руку (свеча едва не обожгла, но даже это было приятно) и провела ладонью по его жестким волосам.
— Все-таки ты сумасшедшая.
— Да, — легко согласилась Майя. — Из всех великосветских развлечений предпочитаю ночь в пыльном музее вместе с рухлядью и одноногим Сильвером.
Здесь было вовсе не пыльно, а почти стерильно чисто — видно, Роман каждую вещицу заботливо, даже любовно обхаживал с тряпочкой в руках. На длинных столах вдоль стен были разложены предметы, принадлежавшие когда-то бабушкам и дедушкам нынешних шалопаев — тех, что с гиканьем отплясывали сейчас в актовом зале вокруг новогодней елки. Предметы были старинные, а большей частью — просто старые, до которых, надо думать, мамины и папины руки не доходили, чтобы выбросить. Потрепанные кисеты и позеленевшие перьевые ручки, курительные трубки и мелкие монеты, давно вышедшие из употребления. Ленточка от бескозырки, выгоревшая на солнце пилотка, чьи-то лапти, перевязанные веревочкой…
Однако самую значительную часть экспонатов представляли фотографии. Они оккупировали все стены и, казалось, жили здесь собственной жизнью, точно соседи по большой коммунальной квартире. Они ссорились и мирились, затевали склоки на общей кухне и целовались где-нибудь в укромном уголке, замирая от сладкого ужаса. Те самые, извлеченные из семейных альбомов бабушки и дедушки в пору голодной и счастливой молодости. Женщины — большеротые и длиннорукие, в платьях стиля «Военный коммунизм» и с короткими прическами. Мужчины — важные и усатые, с щеголеватой строгостью в глазах… А вот смеющееся юное лицо на фоне подбитого немецкого танка — привет с фронта, рядом — письмо треугольником, еще письма с выцветшими, местами расплывшимися чернилами, одно — даже написанное по-французски, со штемпелем Сен-Жермена (ого!), начинающееся фразой: «Mon amour…»
А вот совсем истертая временем тетрадь в коричневой клеенчатой обложке — края страниц пожелтели и загнулись, чернила выцвели и едва различимы… Майя не сдержала любопытства: чужая, давно прошедшая жизнь притягивала как магнитом. Она осторожно развернула, опасаясь, как бы ломкая бумага не рассыпалась под пальцами, всмотрелась в написанное…
