есть, руки-ноги длинные, сам тощий.
– Он что, живет тут? – не понял Ять.
– Он везде живет, – засмеялась цыганка – Он к тому приходит, кто в степи ночью гуляет. Вреда нет от Коли. Бродит, вроде как мы.
– Все с места сорвались, – удовлетворенно сказал старый цыган Миша – Все бегут, все едут… Скоро мы на одном месте жить станем, а все побегут. Гадать будут, коней у нас красть… И он усмехнулся.
– Как прозвище твое? – спросила старая цыганка.
– Ять, – ответил Ять.
– Ну, ладно, – кивнула она, не удивившись. – Всякие имена есть. Я Марья, она Соня..
«Хорошо, – успокоенно думал Ять. – Вот тебе и бродячий цирк… Буду водить медведя..»
Водить медведя, однако, ему не пришлось. Цыгане промышляли воровством и гаданием. От него ничего не требовали – он был пришлый. В благодарность за спасение он выучил было одного цыганенка грамоте, но Марья его отняла: сказала, что незачем. Незачем так незачем – навязываться он не стал. Никому здесь не было до него дела – это оседлым людям есть дело друг до друга, а странникам никогда. Через неделю, обходя города и передвигаясь в основном по ночам, они дошли до Луги. В Луге жил какой-то важный цыган, с которым предстояло совещаться. Как понял Ять, все цыгане вокруг Петрограда и в самом городе слушались его. Совещаться с ним пошел Миша.
– Сказал на Урал идти, сытно на Урале, – сказал он.
– Не пойду на Урал, – сказал молодой цыган Ян.
– Не ходи на Урал, – легко согласился Миша.
– В Польшу пойду, – решил Ян.
– В Польшу иди, – разрешил Миша.
И вправду альмеки, понял Ять. Разговор с главным цыганом был чистой условностью – кто куда хотел, тот туда и шел.
– Ну что, мил человек, – сказал Миша и ударил Ятя по плечу. – Тебе тут близко. Одним налево, другим направо, а тебе туда, – и показал рукой куда-то на север. Там был Петроград.
– Спасибо, – сказал Ять.
– Будь здоров, – равнодушно сказала Марья.
– Колю больше не видай, – засмеялась Соня.
И, не споря, не ища правых и виноватых, не прощаясь, они поделились: кто хотел, пошел направо, кто хотел – налево, а Ять – прямо.
Он вернулся в Петроград пятнадцатого апреля – полуседые космы, борода, узелок с книгой в руке.
Действие третье. Бледный бес
«Плачет птица об одном крыле,
Плачет погорелец на золе,
Плачет мать над люлькою пустой,
Плачет крепкий камень под пятой.»
Собака собаку ешь, а последнюю черт съест.
«У него все герои гибнут – потому что невесомы и умеют только гибнуть.»
Опера есть самое бесполезное музыкальное действо, торжество чистой условности. Вот увертюра, в ней слышатся отзвуки будущей бури, в ней лес шумит и ветер воет, а молодой герой в виде своего будущего лейтмотива знай себе резвится на лужайке, ничего не желая предчувствовать. Но все грозней и грозней порывы, ветра, все слышней и отчетливей поступь рока – и когда откроется занавес, ясный утренний свет никого уже не обманет.
Перед нами площадь в Севилье, а не то в Гранаде. Вот молодой пастух, кичащийся своей силою; он выделывает ножками так и так, распевая о прелестях юной удали и отваги. Молодой пастух влюблен в озорную прелестницу, здесь же и прелестница со своей ариэткой. Общее ликование. Тут едет граф сиятельный, знак восклицательный. Он обращает внимание на юное лирическое сопрано, похищает его и запирает в ужасном черном замке. Юный пастух в смятении. Он бегает по сцене и напрягает свой драматический тенор. Духовые и ударные, час настал! Силуэт черного замка виднеется на заднике, на фоне темно-зеленого неба, из которого проклевывается носик зачаточной молнии. Все было бы вовсе ужасно, кабы не обязательный комический персонаж, отвлекающий зрительское внимание от поступи рока. Он ловкач, хитрец, мастер на все руки, беззлобный оборотень, сельский шут, он тоже влюблен, но счастливо, – ибо цельные, светлые люди всегда любят счастливо: его зовут Аристид, ее – Алкмена, они вечно ссорятся, а потом целуются, ссорятся – и опять целуются; дуэтами их хорошая опера прослоена, как пражский сыр – ветчиной. Сыр – ветчина, сыр – ветчина, сыр – ветчина-а-а! Смета-а-ана!
Как вкусно, как жирно все, связанное с оперой. Сейчас будет антракт, взбитые сливки, возможность обежать весь театр, от самой сцены до самого верха, и вволю попрятаться за красными плюшевыми портьерами. Как все избыточно – золото, пурпур, бархат, плюш; какие тяжелые имперские складки! В них можно затаиться и переждать любые бури; пыльно, а сладко! Но бьет третий звонок, и центральное второе действие захватывает нас с первой ноты.
Молодой пастух поднимает народное восстание. Для автора, творившего в мрачную эпоху да еще в условиях жесточайшей цензуры, это был только повод представить зрителю несколько блестящих оркестровых номеров с народными песнями, танцами и площадными шуточками; либреттист позднейших времен, эпохи расцвета стиля неовампир, раскопал в авторском архиве несколько мощных хоров, содержащих проклятия угнетателям. Бывший акмеист, трижды в год ритуально, отрекающийся от заблуждений молодости, дрожа за чудом сохраненную ему жизнь, затаясь в одной из имперских складок, поспешно кропает для них русский текст, пронизанный ненавистью к угнетателям: эй, режь, ешь, жри, жги,
