вспомнил старуху, одно время служившую у них в доме кухаркой, – году в пятнадцатом он решил ее навестить, помочь, если что (случались у него такие, смешные и жалкие припадки филантропии – когда очень уж остро чувствовал свою бесполезность на свете): старуха незадолго перед тем похоронила мужа и теперь почти ничего не ела. «И не надо мне, – говорила она. – Что ж я тоску свою кормить стану?»
К четырем часам пополудни Ять добрел наконец до своего жилища на Зелениной. Никаких эмоций не вызвал у него даже дом, в котором он жил последние пять лет: видимо, сентиментальность тоже требовала подпитки. Единственным чувством было облегчение: дом был какой-никакой пристанью, тут в ящике стола лежали деньги – пусть почти ничего не стоившие, а все-таки словно удостоверявшие, что и он, Ять, полноправный гражданин; в восемнадцатом году деньги были лучшим документом. Тут была постель, книги, оставался даже кое-какой запас сахару – все, все он бросил перед стремительным бегством… о котором, пожалуй, не жалел.
Он медленно поднялся на шестой этаж. Жаль, если ограбили… хотя окна, он видел это с улицы, были целы. Поразительна была эта способность бояться чего ни попадя – и не замечать опасности очевидной: разумеется, никто его не грабил. Той зимой было что поразорять, кроме частных квартир. Формой грабежа, применявшейся к частным жилищам, было так называемое уплотнение – вселение малоимущих по распоряжению домового комитета; а если не было в наличии владельца – так и тем лучше: сбежал, убоявшись. Ну и получи.
– Они все целеньки, все целеньки, – робко приговаривала дворничиха, показывая ему его собственный ящик стола, довольно грубо взломанный, однако до сих пор хранивший его деньги и бумаги. – Мы ничего не трогали, все как было…
Видимо, в глубине души они все-таки побаивались его возвращения и еще не чувствовали себя хозяевами в этих хоромах. Только столяр, ютившийся прежде в полуподвале дома напротив, косился на него мрачно и с тайной угрозой; столяр, к слову сказать, был плохой – на него вечно жаловались. Ять давно уже знал, что чем хуже мастеровой – тем меньше он доволен своей участью: логика ясно подсказывает, что, ежели его не слушается рубанок и валится из рук молоток, стало быть, он рожден для занятий более высоких и жизни более утонченной, которая лишь по гнусной случайности досталась другим. Квартира, и без того не слишком просторная, поражала теперь неописуемой теснотой: страшно было представить, сколько накопилось вещей у этих бедных людей. На плите кипела кастрюля с бельем, и все жилище Ятя пропахло бельевой сыростью, прогорклым маслом, капустой. В кабинете разместился дворник с женой и тремя мальчиками пяти, семи и одиннадцати лет; в гостиной жил столяр, урвавший наконец от судьбы хоть часть подло утаенных благ. В спальне устроились две сестры-работницы, ткачихи, с синеватыми, испитыми лицами, похожие на тени. Ять толком не разглядел их – заметил только, что обе очень уродливы. Он избегал вглядываться. Жилье было не его – занятое, опоганенное; он только теперь понял, как хорошо иметь мало вещей. Тут же, в коридоре, висело белье, шлепавшее по лицу всякого, кто шел из комнаты в кухню.
– А мы уже думали, вы не вернетеся, – ласково, угодливо говорила дворничиха. – Не видно и не видно: ну, думаем, совсем ушел… А сами мы не вселялися, нет, домовой комитет вселил… – Она произносила «домовой», с ударением на последнем слоге, словно комитет состоял из мелких домашних божеств в духе Ремизова: входите, мол, гости дорогие, располагайтеся… Угодливость и ласка в ее голосе тоже казались влажными и словно облепляли лицо, как белье в коридоре; дворничиха явно боялась, что их теперь выселят.
Она предложила ему вареной картошки с постным маслом и куском вязкого хлеба (он жадно съел все это, отметив, что его любимые тарелки давно не мыты; видимо, водопровод так и не работал с зимы). Налили ему и стакан слабого чаю и даже дали к нему кусок серого сахару, который он с наслаждением разгрыз. Пока он ел, дворничиха стояла рядом, не сводя с него глаз и вытирая сухие красные руки о передник. Ему было неловко, что она так волнуется.
– Это все, положим, понятно, – сказал Ять по возможности беззлобно. – Но мне-то где же теперь жить? Я ведь заплатил за полгода вперед, квартира-то моя…
– А вы спросите в домовом комитете, они и скажут! – Дворничиха от души обрадовалась, что можно на кого-то перевалить решение. – Вы к ним ступайте, и они всё скажут!
– А ежели ночевать, так вот в кухне пока, – с неприкрытым злорадством добавил из коридора столяр; дворничиха усердно закивала.
– И где этот ваш комитет?
– Председатель комитета в седьмой квартире, Матухин Николай, с бондаревского завода, – частила она – Он вам все и обскажет, как и что…
– Мы ж не своей волей, – пробасил дворник из угла. Он ужасно смущался и вступил в разговор, только когда Ять собрался уходить. – Я ж разве своей волей полез бы… нешто мы без понимания… Но видят – пусто, а с дитями как?
Дети с визгом носились по коридору, но вышел столяр и влепил одному здоровую затрещину. Младшие притихли, а старший так и сидел в своем углу с книжкой – то был «Географический атлас» в издании Миронова, Ять дорого за него дал, – и внимательно изучал политическую карту Европы на цветной вкладке. Ять подумал было, что мальчика интересует исключительно качество бумаги – змей или мало ли что, – но ребенок вдумчиво водил пальцем по границам и шевелил губами, вслух проговаривая названия столиц. И в самом деле, ему нужней. Вдруг самородок, Ломоносов, и тогда вся моя жизнь оправдана покупкой этого атласа. Кто сказал, что на свете есть что-нибудь мое?
– Постойте, – уже в дверях сказал Ять. – Но ведь в седьмой квартире не было никакого Матухина. Там жил профессор Чечельницкий, историк, я хорошо знал его…
– Профессор уехали, – закивала дворничиха, – они к дочери переехали еще зимой, так и сказал мне: прощай, Клавдечка, и прости, пятнадцать лет тут я прожил, а теперь еду, потому старость и не могу себя обслуживать. И теперь Матухины вселилися, он сам и детки, и там он ведет прием…
– Да-да, – рассеянно ответил Ять. «Черт те что, – подумал он, – до чего мне безразличны люди… Профессор съехал, а я и не заметил… Положительно, я и революции не заметил бы, если б не прикрыли газету».
Звонок в седьмой квартире скрежетал громко и пронзительно, но никто не открыл; Ять решил напоследок постучать – и дверь тут же распахнулась. Видимо, на звонки тут не отвечали принципиально, считая их буржуазным пережитком, – тогда как на стук сразу же вышла огромная суровая баба, уперла руки в бока и смерила Ятя враждебным взглядом. За спиной у нее клубился тот же пар, что дворниково семейство развело в квартире Ятя: то ли от кипящего белья, то ли от дворниковых самокруток, а всего верней – от тумана в их головах.
– Ну? – только и спросила она. Вид Ятя, впрочем, и в самом деле не внушал доверия.
– Матухина бы мне, – сказал он, стараясь говорить небрежно.
