сошедший за отдельную лексическую единицу. Это обозначение пакета интернетных программ нового поколения. Английский стал самым многословным языком на планете, с чем мы его и поздравляем.
Есть важный критерий национальной успешности: если у страны все в порядке, ее словарный запас стремительно расширяется, ибо прибавляются новые сущности. Последний приступ подлинного обогащения русского языка — подчеркиваю, подлинного, потому что в 90-е он тоже обогащался, но главным образом за счет заимствований и блатной музыки, — случился у нас в 20-е годы. Человек предвоенной России, того самого 1913 года, от которого принято все отсчитывать, не понял бы советского гражданина образца, допустим, 1925-го. Что такое Наркомзем и ВХУТЕМАС, зачем и как осуществляется смычка города и деревни, кому служит РАПП и кто его хозяин? Можно сколько угодно ругать 20-е годы, но в словарь хлынула новизна, поскольку новые понятия и реалии прибавлялись чуть не ежедневно. Да, сокращения уродовали язык. А цифровые обозначения не уродуют? Жаргонизмы украшают? Лизинги-клиринги поражают благозвучностью?
В 90-е, положим, мы наращивали лексику благодаря пресловутому и универсальному английскому, на котором — так уж случилось — впервые названы и сформулированы почти все главные вещи второй половины века. Но и такое наращивание, пусть паразитическое, с медленным освоением, было лучше болота, в котором наш язык бултыхается сегодня. Какие там у нас языковые обогащения за последнее время? Кто помнит новые слова? Лично мне ничего не приходит на ум, кроме слова «нанотехнологии». А раз в стране нет новых слов, значит, нет и социального творчества, нет обновлений даже на уровне быта. Положим, появляется новый гаджет, и Россия выучивает слово «наладонник». Но это самое примитивное расширение — за счет экспорта новых технологий, а не создания собственных институций. В Штатах ежегодно возникают десятки новых общественных организаций, и даже кризис породил там новую волну терминов — сущий бум политической мысли. Подскажите мне хоть какой-нибудь новейший русский
Русский словарь пытался, впрочем, обогатиться за счет того, что Солженицын называл языковым расширением, но это, увы, опора в основном на архаику, на вычитанное у Даля либо подслушанное у стариков. Этот путь всем бы хорош, кабы не был он так явно обращен в прошлое. Ни диалектизмами, ни экзотическими поговорками языка не расширишь — он умеет двигаться только вперед. Не знаю, сколько там слов сейчас в русском языке по подсчетам GLM, но точно знаю, что активный словарь современного российского интеллигента никак не превысит 100 тысяч слов, а про школьника и говорить нечего — счет на сотни, если не на эллочкины десятки. И это лучшее отражение той страшно суженной и плоской жизни, в которую мы сами себя загнали, лишь бы не допустить в свою жизнь ничего нового.
Язык не врет — это единственное, чего он не умеет.
Остров увезения
Из России в Эстонию приплыл остров площадью около четырех гектаров, весь покрытый зеленью, абсолютно весь. Это один из так называемых торфяных островов, которых в Нарвском водохранилище полно. Обычно они тихо сидят на месте, но во время половодья или дождливого лета начинают кататься по водной поверхности туда-сюда. Чаще всего они натыкаются на берег или другой остров и там на некоторое время прирастают, пока их не снесет опять или не размоет окончательно… Вся эта история наполняет меня, с одной стороны, радостью, а с другой — горечью, и вот почему.
В более пассионарные времена, конечно, этому острову — покамест безымянному — быстро присвоили бы имя какого-нибудь национального героя, Нахимова, скажем, или Петра Кошки. Доказали бы великую стратегическую важность этого куска топкой земли, на который, в силу его топкости, невозможно даже вылезти. «Наши» отправили бы туда десант, водрузили бы на сосне российский флаг. Заняли бы круговую оборону. Триумфально отбуксировали бы остров обратно и присоединили к российской земле. Установили бы памятник в виде медведя, Нахимова, Кошки или «Наших». Эстония, конечно, пыталась бы не отдать остров, призывала бы на помощь Евросоюз, десятками печатала бы карикатуры на тему, что вот, уже от русских бегут не только люди, но и острова. Русскоязычное население Эстонии, ущемленное в фундаментальных правах, требовало бы вернуть остров вместе с контрибуцией за все годы советской власти, когда Москва строила на эстонской территории заводы и оперные театры. А Эстония, напротив, требовала бы контрибуцию с Москвы за каждый день рабства и выставила бы вокруг острова пограничников на моторных лодках. Первый канал держал бы на острове корпункт… короче, история была бы громче Тузлы, потому что не каждый день, товарищи, четыре гектара российской земли вот так запросто уплывают через водную границу! В конце концов, наверное, вмешался бы Евросоюз, и мы бы, так и быть, оставили эстонцев в покое, потому что не они же его похитили, он сам уплыл естественным путем, а если б он себе реально представлял, как себя чувствуют русские в Эстонии, он бы с места не сдвинулся. Его бы там немедленно лишили всех прав и заставили сдавать на гражданство, а потом обозвали бы оккупантом и лишили гражданских прав. И это очень хорошо, что ничего подобного вокруг четырех гектаров оторвавшегося болота так и не произошло.
А с другой стороны, как-то мне, товарищи, горько. И при всей своей нелюбви к политическим спекуляциям на пустом месте я вижу в этом печальный символ. Вот бегут к нам, допустим, грузинские перебежчики — уж на что наш сержант Глухов не вызывает большой симпатии, но эти еще хуже. Потому что, в отличие от него, понимают, что творят. И вообще, если кто неприятный — так он обязательно бежит к нам и нас поддерживает, а если кто более-менее хороший — он почему-то от нас в испуге отворачивается. И даже остров вон уже уплыл — первый случай за всю историю бывшего СССР, чтобы остров пересекал границу. Что ж это такое, что к нам бегут одни тираны или провокаторы, а от нас разбегается сама земля, пусть даже болотистая? Объявить бы этот остров ничейной землей и поселить на нем всех, кто не желает признавать бывших внутрисоветских границ, но, боюсь, нас таких наберется больше, чем может выдержать безымянный остров в Нарвском водохранилище.
Королевский налог
Британский двор по случаю кризиса попросил у правительства небольшого увеличения ассигнований. Сейчас его содержание — не считая охраны — обходится власти в 64 миллиона долларов ежегодно — примерно фунт в год с каждого британца, даже, если быть точным, около 70 пенсов. Двор особо подчеркнул, что не просил дотаций с 1990 года — нынче кризис, и содержать королевскую семью становится накладно.
Споры о том, следует ли нации избавиться от какой-нибудь не особенно дойной и даже накладной священной коровы, во время кризисов так же неизбежны, как панические ожидания и массовые увольнения. О том, что королевская семья ничего не делает и только истощает бюджет, в Британии говорят и пишут регулярно — апофеозом этих дискуссий стала блистательная дилогия Сью Таунсенд «Мы с королевой», вторая часть которой — «Принцесса Камилла» — только что переведена у нас. Там о том, как королевская семья переселяется на окраину Лондона и как Чарльз впервые в жизни идет в магазин «Все за фунт», где радостно покупает большой красный чайник, основу семейного уюта. Таунсенд, впрочем, отлично понимает, что без королевской семьи Британия лишится чего-то ужасно важного — стоящего гораздо больше, чем 70 пенсов с носа. Другой отличный британский сатирик Ник Харкауэй, сын Джона Ле Карре и сам писатель что надо, ответил мне как-то на вопрос, зачем нужна англичанам эта древняя и обременительная традиция:
