«Это больше, чем традиция, друг. Это привычка».
Не сказать, чтобы британская монархия вовсе ничего не делала: королева занимается благотворительностью, смена караула у дворца привлекает туристов, а бурная личная жизнь принцев служит важнейшей темой светской хроники. Но не только в этом дело: британская империя умудрилась исчезнуть самым красивым и мирным образом — без реваншизма, без истерики: она превратилась в символ, только и всего. Символ одновременно и величественный, и безобидный; от него ничего не зависит, он ничего не решает, он не претендует больше на мировое владычество — но воплощает собою традицию. Британия по всем приметам парламентская республика, но во всех энциклопедиях мира она — конституционная монархия, и это не только наполняет ее гордостью за тысячелетний почти непрерывный ряд титанов на троне, но и свидетельствует о приверженности рыцарству, тому сочетанию разума и силы, которое отличает подлинную, неподдельную, не беззубую и не разложившуюся Европу. Если бы мы в России не уничтожали все свергаемое, а находили ему небольшую и почетную нишу, история наша была бы куда ровней: чем реставрировать красную монархию в виде сталинизма, куда уместней было сохранить прежнюю монархию в виде музея; лучший способ не уничтожать прошлое — это не расставаться с ним, а превратить его в ритуал, в музейный атрибут вроде музея восковых фигур. Монархия необходима Британии для того, чтобы ощутить преемственность и немного погордиться собственным национальным великодушием: она содержит двор и может себе это позволить. Если у нации хватает сил и великодушия на символ, значит, она не выродилась.
А потому они найдут деньги на новую дотацию двору. Нельзя же гвардейцам по случаю кризиса выходить на развод без шапок, а королеве — пешком ходить за продуктами, хотя вокруг Виндзорского замка полно продуктовых магазинов.
Дальше сами
Нам с вами, дорогие товарищи, в принципе не должно быть никакого дела до того, получится ли у них «перезагрузка», как будет подписан «рамочный документ» по СНВ и до чего договорятся два президента. Или президент с премьером. Или их помощники друг с другом. Мы должны быть благодарны власти не за то, что она делает, а за то, в чем она нам не мешает. Остальное — в наших руках.
Я без особого пиетета отношусь к Михаилу Горбачеву, но помню, как после второй встречи Горбачева с Рейганом на безмерно затянувшейся пресс-конференции Юлиану Семенову разрешили задать последний, уже сверх всякой нормы вопрос. Семенов спросил: «Вот вы говорите о сближении, а как же образ врага? Ведь он существует в обеих странах, у нас масса предрассудков насчет друг друга. Что делать с этим?» «Это не мой вопрос, — ответил Горбачев. — Наше дело договориться, а вы ездите и этот образ разрушайте». Этот ответ 1986 года, пара фраз, сказанных мельком, и был, по сути, началом истинного сближения. Отныне можно было ездить, обмениваться делегациями и показывать фильмы друг друга. Скоро разрешили и частные поездки, и отношения России с Америкой стали складываться по новому сценарию. И это, поверьте, в разы важнее всех договоренностей, которые всегда можно обойти, отменить, заморозить и т. д.
Визит Обамы, говорят многие, — не смена политики, а смена риторики. Так и слава богу: климат в отношениях определяет риторика. Тот факт, что у Обамы хорошие рабочие отношения с Медведевым (надо еще посмотреть, конечно, где тут простая вежливость, а где взаимная симпатия двух ровесников-юристов), не гарантирует нам неразмещения ПРО в Европе, но мы с вами в своей повседневной практике этого ПРО и не ощущаем, а бодание авторитетами для большинства из нас, кроме зацикленных патриотов и зацикленных же космополитов, — пустой звук. Но те, кто принадлежит к нормальному большинству, смогут ездить друг к другу, затевать совместные проекты и даже затевать международные браки, хотя они нередко кончаются скандальными разводами. То, что Обама приехал и вроде как ни с кем не поругался, — гарантия наших личных контактов с Америкой, только и всего. Но чего еще надо? Разве не от граждан, в конце концов, зависит климат в отношениях?
По совести говоря, Обама ведет себя с нами весьма деликатно. Ему-то, и в особенности его весьма компетентным советникам, прекрасно известен нынешний статус России, сверхдержавы, у которой все в прошлом. Страны, чей интеллектуальный, нравственный и культурный уровни сегодня оставляют желать лучшего. Страны, по сравнению с которой даже пресловутый Гондурас, регулярно упоминавшийся в застойных анекдотах, живет насыщенной политической жизнью. Нам не нужно сейчас кричать о своем величии. Нам нужно попытаться сделать хоть что-нибудь, дабы доказать его. И если Россия хочет, чтобы ее уважали, ей нужно как можно активнее на всех уровнях контактировать с Америкой, демонстрируя не только бряцание оружием, а ум, талант, способность к взаимопониманию. В современном мире, вопреки утверждениям всех наших комментаторских савонарыл, уважают за это. Слава богу, что в народной дипломатии, судя по всему, власть нам мешать не будет. А ведь только это по большому счету от нее и требуется. Сигнал дан, товарищи. Они не поругались. Дальше сами.
Челнок и челночница
Мужчина и женщина — по замыслу автора, скульптора Владимира Первушина, это инженер и учительница, по которым кризис 90-х ударил больнее всего, — стоят на постаменте в виде земного шара. Нет, не в позе «Рабочего и колхозницы», хотя отсылка очевидна.
Они стоят у входа в Таганский ряд, перед супермаркетом, построенным сравнительно недавно: в 90-е не было супермаркетов, были обычные рынки, на которых торговала обычная бывшая интеллигенция. Разделение труда было простым — по половому признаку. Женщины командовали, договаривались, арендовали. Мужчины работали, как это тогда называлось, «верблюдами». То есть тягали многопудовые клетчатые сумки с товаром. И экскурсионных туров тогда почти не было, по крайней мере для этой бывшей интеллигенции. Были дубленочные или обувные. Попутно учительницы с инженерами умудрялись осмотреть Италию, Турцию, Грецию. Подробный отчет об этом челночном бизнесе оставил Александр Меликов в «Романе с простатитом», написанном как раз от имени «верблюда». Он, кандидат математических наук и автор десятка книг, сам так подрабатывал в 1995 году и вспоминает об этом не без удовольствия. Тогда Россия враз превратилась в цивилизацию «бывших» и стремительно расслоилась: бывшие цеховики пошли в предприниматели, комсомольцы — в нефтяники (впоследствии — в олигархи), интеллигенты — в челноки, школьницы — в путаны, а спортсмены — в братки. Страна выжила, самоорганизовалась и построилась с нуля, не сорвавшись в смуту. Наиболее агрессивных братков поубивали, наиболее успешные путаны уехали, кто-то вознесся, кто-то разорился, остальные составили средний класс. Челноки частью вернулись к прежним занятиям, частью втянулись в бизнес. Но проблему обеспечения полунищего населения страны ширпотребом, шубами и спиртом «Ройял» к середине 90-х решили, и сделала это, конечно, не власть.
Тут ключ к российской тайне: мы не можем выполнить ни одну задачу, которую ставит эта власть, изначально чужая для нас, но гениально самоорганизуемся снизу. Если бы тогда бросили клич «Все в челноки!», если бы провели съезд челноков, выделили им льготы, устроили бы кампанию и потребовали бы от чиновничества горячо в ней поучаствовать, мы бы и сейчас ходили в обносках, производимых отечественной легкой промышленностью. Но власти тогда было не до народа, и народ решил свою проблему самостоятельно. Сегодня власть пытается добиться от него то инновационного бума, то демографического взрыва, то жилищного строительства, то сельскохозяйственного подъема, то любви, но отзыва не слышно. Между тем народ успешно решает свои жилищные, инновационные, демографические и даже — на дачах —
