– У нас и того меньше, – сказал он. – Мы люди нормальные, самодостаточные. Если кто влюбился сильно, как я сейчас, – уже смотрят косо. Надо уметь обходиться, не порабощать, не нагружать собой. Тоже этика.
– Значит, три-четыре, – повторила Катька.
– Ну, пять максимум. Один или двое – те, кто дал тебе жизнь. Один – кого ты сильно любишь. И еще один или двое – те, кому дал жизнь ты.
– Послушай! Давай отправим их всех, а сами останемся?! – Эта мысль только что пришла Катьке в голову. – Давай, ей-Богу! Это же шикарный вариант! Представляешь, все любимые в безопасности. Все души милых на высоких звездах. Как хорошо, что нечего терять! Зато как нам будет отлично вдвоем! – Она даже вскочила. – Представляешь, все накроется. Нас двое, у нас последняя ночь. Ну чудесно же! Или ты не хочешь умирать вместе со мной?
– А тарелку муж поведет? – спросил Игорь.
Катька сникла.
– А это… а на автопилоте как-нибудь нельзя?
– Как-нибудь нельзя. Кать, я тебе все условия обрисовал уже несколько раз. Если остаемся, то остаемся все. Если летим, то летим всемером: я, ты плюс пятеро по твоему выбору. Дочка не считается, она как бы часть тебя. Дальше думай, ты человек взрослый.
– Значит, либо я приговариваю всех, либо спасаю семерых?
– Примерно так.
– Игорь! – Катька опять заревела. – Игорь, ну ты же умный… Тебе шестьдесят лет!
– Вот черт меня дернул тебе сказать. Да у нас живут по двести, я тебя младше на самом деле!
– Ох, ну что ты цепляешься! Скажи ты мне, что делать, я же сама не могу ничего, я со своей жизнью не могу разобраться, куда мне отвечать еще за пять!
– За шесть, – уточнил он. – Я тоже пока живой.
– И что мне делать? – простонала она совершенно по-детски.
– Я тебе сказал, – ответил он тихо. – Надо лететь. Иногда надо принимать решения. У вас очень много врут. Очень много сволочей, и они придумали всякие тормоза. Сами они, заметь, никогда их не придерживаются. Я вообще от вашей морали скоро всякие ориентиры потеряю. У нас никогда… у нас бы таких… Все ваши моралисты живут по одному принципу: нам можно все, а вам ничего. Если человек говорит про мораль – все, он мне ясен.
– Не будешь такого эвакуировать?
– Знаешь… вот честно, – он не на шутку разозлился. – Если бы я был не эвакуатор, а, допустим, гайдар – у нас так называют отдельных, особо ретивых… «а» – вообще звук агрессии, бардак, байрам, барабан… вот если бы я был гайдар, или даже гейдар, что означает уже крайнюю раскаленность, я бы все-таки поставил вопрос о нашем праве иногда вмешиваться. Некоторых я бы увозил, да. Но только для того, чтобы поместить в зоопарк. У нас огромный, вдесятеро больше вашего. «Тайна третьей планеты», можно сказать, sucks. Ты бы там неделю гуляла, там даже гостиница есть, чтобы подолгу жить и осматривать. Всякие есть экземпляры, вот моралистов я бы туда первыми. Особенно тех, которые за нашу и вашу свободу. Свобода у них на экспорт, это я сразу понял. Внутри у них такая несвобода, что не моги пописать без спросу. Ты думаешь, я там не крутился? Солнце мое, я столько здесь навидался, пока не встретил тебя! И еще, про мораль. Ты заметила – обязательно надо, чтобы кто-нибудь умер?! Спасение – аморально. Выжил – виноват. Когда после майского захвата двадцать человек уцелело – двадцать из девяноста! – ты помнишь, как одна сволочь в комьюнити писала: почему это, интересно, они живы? Может, переодетые спецназовцы? ФСБшные провокаторы? Тьфу, мразь! Гурулум, кундур! Тускупук…
– А ты, значит, гырылым, кындыр? Тыскыпык?
Он расхохотался.
– Повтори!
– Не смогу. А что?
– Ты знаешь, что ты сейчас сказала? Свежая пища, здоровый стул, чистое дыхание!
Катька, обессилев, прижалась к нему.
– Нет, конечно, я тебя не оставлю… Нет, нет, моя свежая пища…
– Мужу скажешь?
– Нет, какое… Ты понимаешь, я все-таки должна увидеть. Мне кажется, если я увижу, что-то решится само собой!
– Не думай, не решится.
– Почему? Почему ты так думаешь?!
– Потому что знаю. Я же ее видел, Кать. Я в ней каждый винт знаю. Она может, конечно, произвести впечатление. Но решать должна ты, серьезно.
– Хорошо. Когда мы едем?
– Электричка в десять тридцать, раньше они все мимо Тарасовки идут. Давай, что ли, на Курском вокзале – метро-то вряд ли откроют.
– Что мне наврать?
– Не знаю. Что угодно. Да и зачем врать? К десяти на работу…
– Ну ладно. – Она встала со скамейки, оправила коричневое пальтишко. – Пойду.
