– С какой стати?
– А с какой стати у вас тут все? Ради чеченской независимости? В общем, я за то, чтобы ловить.
– И сколько он возьмет, за сто километров?
– Восемьдесят пять. Ну, допустим, возьмет он штуку.
– Думаю, больше. Не мы одни такие умные.
– Хорошо, две – максимум. Если никого не найдем за две, не поедем. Пойдем жрать куда-нибудь, а завтра я с кем-нибудь договорюсь.
– А ты никакой транспорт не можешь устроить? Через ваш центр?
– А что они могут? Ракету прислать?
– Ну, ты же не один здесь эвакуатор, наверное…
– А ты думаешь, я всех знаю? Ну, дадут они мне чьи-то координаты, пойдут на риск, расконспирируемся к чертям… Ведь если ваши кого-то из нас возьмут, они будут допытываться про других, а наши пыток не выдерживают. У нас давно не пытают. Он сразу всех и сдаст. Надо, чтобы никто не знал. Но даже если они мне и дадут координаты – чем он мне поможет? Деньгами? Деньги я достану…
– Но, может, кто-то машину водит…
– Эвакуаторы не водят машин, Кать. Ладно, пошли, будем искать.
Ехать до Тарасовки не хотел никто. Водилы были наглые, сплошь толстые и краснорожие. «По Курской? Эээ! Сейчас знаешь что на окружной делается? Внешняя сторона вообще вся стоит, „Авторадио“ только что сказало».
Игорь предлагал штуку – смеялись; повышал до полутора – захлопывали дверцы; один снисходительно сказал, что разговаривать будет начиная от трех – «А назад мне порожняком! Кого я там в Тарасовке подцеплю? Вас? Не, я ждать не буду. Туда – назад».
– А чего так дорого? – спросила Катька.
– Ты че, не в курсе? Из Москвы все бегут, дороги начисто забиты.
– Почему бегут-то? Что, под Москвой безопаснее?
– А то! Сейчас где угодно безопаснее. Обращение слыхала? Говорят, и письмо уже получено. Предупреждают, что в ближайшее время всю Москву повзрывают, у меня дочка в интернете читала. Они правильно считают – столицу взорвать, и все.
– Все эти обращения, – авторитетно сказал Игорь, – пишутся прибалтийскими графоманами.
– Не знаю, кем пишутся, а пока получается по-ихнему. Знаешь, сколько мы до Тарасовки ехать будем? Хорошо, если часов за пять доберемся.
– Ну, не хочешь – как хочешь, – надменно сказал Игорь и повел Катьку к следующему водиле. С этим повезло не больше – о Тарасовке никто и слышать не хотел.
– Этак мы вообще не улетим.
– Вот видишь, как плохо не уметь водить машину, – Катька чмокнула его в холодную щеку.
– А толку? Застряли бы сейчас, только не в чужой машине, а в своей. Из чужой хоть вылезти можно, пешком пойти… Ладно. Короче, сейчас в забегаловку, до пол-двенадцатого жрать, потом на перрон, а если нет поезда – значит, правда не судьба. Буду один добираться.
В забегаловке были только котлеты по-киевски – почему-то очень кислые, с сильным сухарным привкусом, с минимумом мяса и максимумом хлеба. В половине двенадцатого, против всех ожиданий, объявили, что поезд будет подан через несколько минут, и к полудню он действительно подошел – толпа буквально внесла их в тамбур, разлучила, снова притиснула друг к другу уже в вагоне.
– И куда все едут? – спросила Катька.
– Не знаю. Может, на дачи, может, в Тулу к родне… Может, просто на перекладных будут добираться на юг, – на дальние-то поезда все распродано, я смотрел.
– А как назад поедем?
– Не знаю. Едем, и ладно.
Катька никогда прежде не ездила по этой дороге. Она вообще редко пользовалась электричками. Своей дачи у них с Сереженькой не было, хотя в лучшие времена он периодически заводил разговор о том, что Подуше нужен воздух, живая ягода… Он вечно выискивал себе какие-то новые занятия, надеясь, что хоть в них реализуется вполне: в самом деле, должно же быть на свете занятие, для которого он рожден? Может быть, дача. Построить домик, разбить грядки. В чужом пространстве Сереженька реализовываться не умел, ему необходимо было выгородить для себя личное, где не будет конкуренции. Но ведь на даче соседи. Наверняка начались бы разговоры о том, что вот эти-то, сволочи, наворовали, у них-то хоромы… Вечно ставить себе недостижимый образец и с ним воевать, мучительно завидуя. Как она раньше терпела все это? Дача ведь тоже превратилась бы в бесконечные унижения, как же иначе, с Сереженькой по-другому быть не могло, – опять мы самые лучшие и опять нам хуже всех…
Электричка ползла медленно, то и дело останавливаясь, спотыкаясь, скрипя, – и движение это было похоже на заикающееся бормотание, на бред больного, которому в жару все мерещатся столбы, станции, полустанки… Что такое, собственно, полустанок? Катька с детства представляла при этом слове половину станка, хотя станок видела не очень четко – что-то железное, квадратное. Но слово «полустанок» по самому своему звуку прижилось в описаниях российского пейзажа, – в нем есть стык, перестук, спотычка, и неискоренимая половинчатость, и четырехсложность с анапестным ударением, то есть идеальное соответствие железной дороге. Интересно, Львовская – это станция или полустанок? Еще я в нем слышу усталость. Удивительно быстро устаешь на холоде. Наверное, потому, что организм все силы тратит на обогрев себя. Хорошо, сейчас я все-таки еду в электричке, пусть и битком набитой, и у меня нет вещей, кроме рюкзака с термосом, и со мной мужчина, на которого можно полагаться. А ведь скоро зима, все уже серьезно, и если завтра-послезавтра придется бежать из Москвы, с ребенком, с вещами… Почему я так
