– А как по-вашему Мария?
– Так и будет. Это наше имя. Очень древнее. Большинство ваших имен, собственно, наши, только потом на разных континентах появились разные произношения.
– Погоди. А ссыльные из вашего рая – это только русские или все вообще?
– Да конечно, все. Просто их заселили в одно место, а потом они расплодились постепенно.
– И где это место? В Африке?
– Типа того. У нас разные источники по-разному говорят.
– Ну, еще почитай.
Он перевернулся на другой бок, лицом к ней.
– Над родиной качаются весенние звезды, реки взрываются, любимая моя. Грачи ремонтируют черные гнезда, и мы еще живы, любимая моя. И мы еще живы, и мы еще молоды, берут меня в солдаты, любимая моя, и если ты не сдохнешь от голода и холода, мы еще увидимся, любимая моя. К далекой границе меня посылают, но мы еще посмотрим, любимая моя, и если полковник меня не расстреляет – мы еще увидимся, любимая моя.
– Ну нет, это явно земное.
– Вот и нет, – сказал он. – У нас тоже воевали, только давно. Эта песня – очень древняя, одна из самых. Записана в Черных Горах, это у нас воинственное место. Там такое племя жило – вроде ваших чеченцев. Замирилось последним, до сих пор воинственные традиции целы. Я тебя свожу.
– А на чем у вас передвигаются?
– Да на чем хочешь. На выртылетах по большей части. У них очень красивые песни, в горах. Удивительно даже – воюют все время, находят в этом радость, а песни ужасно тоскливые. Я иногда думаю, – надо будет работу об этом написать, когда вернусь, – что они специально и воюют, ради песен. Потому что иначе не о чем будет писать такое грустное. Воевать не хочется, а без этого невозможно так тягуче грустить. Ну это как мафия – она ужасно любит вдов и сирот и поэтому все время увеличивает их количество, чтобы было кого облагодетельствовать.
– Точно. И что они поют?
– «Мать уронит свой кувшин, свой кувшин, свой кувшин. И промолвит – ах, мой сын, ах, мой сын, ах, мой сын». Это когда ей скажут, что его убили.
– Да, да, я поняла. Но скажи: давно вы сюда летаете?
– Почти с самого начала. Как стало ясно, что от каторжников могут рождаться приличные люди, – так сразу и начали.
– Почему же вы их всех не забираете?
– Потому, – терпеливо объяснил он, – что эвакуаторы забирают людей только во время больших катаклизмов. Если просто из повседневной жизни забирать всех хороших – тут жить станет невозможно, правда же? Мы даже не всех хороших забираем. Только тех, для кого катаклизм стопроцентно смертелен.
– То есть для меня он… да?
– Ну нет, – смутился он, – с тобой иначе. С тобой личный выбор.
– Чей? Твой?
– Ага. Но вообще-то… – Он почесал нос. – Вообще, если честно, ты действительно не выдержишь, по всей вероятности.
– Чего не выдержу?
– Всего. Если и выживешь, это уже будешь не совсем ты. Так что эвакуатор зря не влюбится. Я тебе говорил про добро – так вот, поскольку добра нет, есть отдельные добродетели, довольно тонкие. Реактивность, например. То, как ты реагируешь на все, как ты ловишь каждое слово, подыгрываешь сразу… С такой чуткостью здесь обычно не родятся, а в самые дурные времена просто не выживают. Человек настолько все понимает, что просто дохнет сам, и все.
– И откуда я такая? Может, вы кого-то по ошибке сослали?
– Может быть, – вздохнул он. – Всякое правосудие несовершенно. Хотя вообще-то это редко, почти никогда. Преступники знаешь какие чуткие бывают? Карманники в особенности…
– Да, упустила я свое счастье. Не та карьера.
– Из меня бы тоже получился бандит, – заверил он. – Если меня так тянуло на Землю, это неспроста же, верно?
– А когда мы поселимся у вас, ты будешь часто улетать?
– Никогда в жизни. Я же тебе сказал, женатый эвакуатор – потеря квалификации.
– Мне кажется, ты все равно будешь куда-то деваться. Не тот ты человек, чтобы оседло жить. А я буду скучать одна, без профессии.
– Почему без профессии? Рисовать будешь. Ты очень прилично рисуешь, кстати. У нас графические редакторы немножко другие, но освоишься.
– А что, журнал «Офис» у вас тоже есть?
– Нет, Кракатук миловал. А ты не мыслишь жизни без журнала «Офис»?
– Что ты, что ты. Нам, татарам, совершенно без разницы. Лишь бы не даром барласкун есть.
