Между тем медленно темнело, дядя Боря включил свет и поехал медленней. По мере приближения к Москве попадалось все больше встречных машин со слепящими яркими фарами – в основном иномарки. Столица медленно разъезжалась. Провинция ждала гостей с радостным нетерпением.
В Москву они въехали в седьмом часу вечера.
В городе было тихо и как-то грозно. Все затаились. Кто мог уехать – уже уехал, кто не мог – грабил опустевшие квартиры. Когда проезжали площадь Ильича, Катька заметила небольшую толпу, быстро бежавшую по переулку прямо навстречу их машине. Впереди толпы бежала, что-то крича и размахивая руками, невысокая женщина в черном платке.
– Спасите! – орала она.
– Стой, дядя Боря, – сказала Катька.
– Убьют, – сказал дядя Боря, быстро поняв все.
– Ничего. Тормози.
Катька открыла дверь, и смуглая женщина в платке стремглав запрыгнула в машину. Дядя Боря рванул с места. В заднее стекло глухо стукнулась брошенная кем-то палка.
– Спасибо, – пересохшими губами еле выговорила чеченка. В том, что это чеченка, сомневаться не приходилось.
– Уйти не успели? – сочувственно спросила Катька.
Женщина покачала головой.
– Некуда мне уходить. Я беженка, приехала к брату. В фильтрационном лагере была.
Катька не стала расспрашивать. Слова «фильтрационный лагерь» говорили сами за себя.
– Пряталась, – говорила чеченка. – А тут вышла хлеба купить, и сразу.
– А из города уехать? – спросила Катька. – Или вы думаете, свои не тронут?
– Какие свои? – с горечью сказала чеченка. – Ты не поняла еще, что это ваши взрывают? Ваши делают, а на наших валят.
– Как тебя звать?
– Майнат. Я из Очхой-Мартана. У нас семья большая была. Один брат сюда уехал, еще после первой войны. Другого на зачистке увели, и пропал. Сестра у меня была, убили. Обстрел был. Я одна осталась, родители старые, помрут скоро. Я в Москву добралась, у брата работала. Овощами торговала. В Грозном училась, школу кончила, образования другого нет, только торговать. Там жить совсем нельзя. Там ваши такое сделали, что и сто лет еще жить будет нельзя. А теперь здесь на нас говорят. А никакого Шамиля нет давно. Аллахом клянусь! – возвысила она голос.
– Да ладно, – сказала Катька. – Кто теперь разберет. Неважно.
– Убьют меня здесь, – тоскливо сказала чеченка.
– Не убьют, – утешила Катька.
– Что ты знаешь? Ваши люди как звери, хуже зверя!
– Ваши-то больно добрые, – неодобрительно произнесла бабушка.
– Ты меня до центра довези, там высади, – по-хозяйски сказала чеченка, адресуясь непосредственно к Боре.
– Я тебя повезу, куда мне вот она скажет, – неодобрительно ответил дядя Боря. – Я их везу, вот им и решать. А ты не командуй давай.
– Мы поедем потом через центр, – примирительно сказала Катька. – Я только домой заеду, и сразу. Скажи, а ты не хочешь вообще уехать отсюда?
– Нечего ее брать, – сказал дядя Боря. – Тоже небось без документов.
– У меня есть документ, на, смотри! – Чеченка достала паспорт и помахала перед Катькой. – Регистрация есть, все есть!
– Да это вам делают, – неопределенно заметил дядя Боря. – А ты, Катерина, ее все-таки не бери. Чую, тут не то что-то.
– Куда брать? – Майнат даже подпрыгнула на сиденье. – Меня нельзя брать! Я никуда из Москвы не поеду!
– Вот и не езди, – сказала бабушка.
– Ой, ну что вы все, честное слово… – сказала Катька и осеклась. Москва горела.
Дождь к вечеру перестал, и в ранней ноябрьской темноте ближе к центру то тут, то там озарялись красными отблесками угрюмые дома. Желтых, уютных окон почти не было, но темные стекла тут и там вспыхивали алым: покидаемый город горел, как перед нашествием Наполеона. Пронеслась, ревя сиреной, одинокая пожарная машина – и все опять затихло. Вдруг пламя вырвалось из ближайшего дома, словно до поры огонь еще чего-то стеснялся – но вдруг получил тайный знак, что бояться больше нечего и можно резвиться безнаказанно. Дом мгновенно утонул в пламени, со звоном лопнули стекла, послышался грозный гул.
– Быстрее надо, – сказал дядя Боря и поехал быстрее. – А то действительно, прямо как догоняет кто.
На их улице все было пока спокойно, и даже светилось несколько окон в роскошном доме напротив. Дом состоял из шести башен, соединенных надземными коридорами, и принаждежал Государственной Думе, даже теперь о чем-то себе думавшей, наверное.
