Боже мой, как быстро: сегодня ты верная супруга и добродетельная мать, а завтра от твоего дома ничего не осталось, и разрушила ты его своими руками. Сегодня ты столица какой-никакой страны, а завтра трещишь по швам, и на улицы твои прорывается подземное пламя. Когда надо, все делается сразу. По этому признаку и узнается то, что надо. На двери кафе висело рукописное объявление: «Закрыто до 8.11».
Непонятно, подумала Катька. Это что же, они рассчитывают открыться после конца света? Когда каждый уже уравняется с ними, пройдя через главное испытание и обретя свое предназначение? Хорошая публика соберется у них восьмого ноября… Надо будет зайти, если не взлетим по техническим причинам.
Какой же подъезд? Третий, третий… второй этаж… Какая квартира? На лестничной клетке их было восемь, по четыре справа и слева; в пяти были открыты двери, и все являло вид внезапного бегства. По полу змеился одинокий шарф – забыли! Катька метнулась к трем закрытым дверям справа от лифта, бешено нажала кнопки звонков – один дилидонил, другой чирикал, а третий зазвонил резко, как будильник, и эта третья дверь открылась. На пороге стоял лысый сутулый мужчина лет пятидесяти, до того придавленный всей своей жизнью, что никакая московская катастрофа не смогла бы испугать его больше.
– Скажите, – задыхаясь, выпалила Катька (удушливый дым полз снизу, пахло паленой резиной), – скажите, у вас не живет мальчик?
Сутулый мужчина молча отступил в сторону и кивком указал ей на обшарпанную дверь меньшей комнаты. Мельком она увидела убогую обстановку большей. У окна стояла испуганная маленькая женщина и смотрела на Катьку в немой невыносимой тревоге.
– Я быстро, – сказала Катька зачем-то и толкнула дверь.
В маленькой комнате, в которой действительно стоял шкаф из ДСП, а кроме него – письменный стол с облезлым стулом и аккуратно, по-солдатски застеленная кровать, – кружился высокий стройный мальчик с высокой черной шапкой волос. При виде Катьки он учтиво поклонился, словно давно ее ждал, и продолжил свое кружение от окна к стене, чуть покачивая руками при поворотах. Двигаясь к окну, он кружился по часовой стрелке, а возвращаясь к стене – против: наверное, чтобы не закружилась голова.
– Заходите, пожалуйста, – сказал он очень вежливо. – Простите, что я должен с вами разговаривать вот так, но прерваться мне нельзя.
– Благодарю вас, – в тон ему ответила Катька. Мальчику было на вид лет семнадцать, на нем были узкие джинсы и клетчатая ковбойка.
– Вы, наверное, хотите узнать, зачем я это делаю? – спросил мальчик ломким голосом.
– Нет, я уже поняла, зачем вы это делаете. Я только не уверена, что по нынешним временам этого достаточно.
– Совершенно достаточно, – спокойно отвечал мальчик. – Иногда мне тоже кажется, что уже ничего не спасешь, но задумываться о таких вещах вообще вредно. Если задумываться об очевидном, можно забыть свои обязанности.
– Как вас зовут? – спросила Катька.
– Меня зовут Валентин. А вас?
– Меня зовут Екатерина. Можно Катька. Валя, я бы хотела, чтобы вы поехали со мной. Если настаиваете, я могу забрать и ваших родителей.
– Благодарю вас, – твердо сказал Валя, подтанцовывая к окну, – но это совершенно невозможно.
– Валя, я вас хорошо понимаю, но тут такое дело. – Она задумалась, подыскивая слова. – Очень может быть, что для определенной ситуации ваш способ срабатывал, но теперь все несколько изменилось. Перешло в иной фазис. И я боюсь, что теперь это может оказаться недостаточным.
– Может, – сказал мальчик, – но меня ведь никто не освобождал от моих обязанностей.
– А кто вас мог бы освободить? Знаете, один мальчик тоже был обязан хранить свое честное слово и стоял на посту три часа, хотя игра в войну давно закончилась. Его мог освободить только военный. Скажите, кто мог бы освободить вас, и я приведу этого человека.
– Это не человек, – сказал мальчик, танцуя, – и вам вряд ли удастся его привести, Екатерина. Я думаю, что он скоро придет сам.
– Валя, но если все действительно серьезно? Если вы никого этим не спасете?
– Я не должен об этом думать, – виновато сказал Валя. – Может быть, и не спасу. Но когда дают приказ, ты его обсуждать не должен. Мне кажется, вся беда именно оттого, что мы все время думаем: а что, если? А зачем? Надо делать, и все. Каждому ведь сказали, но делают очень немногие.
– Валя, а родителей вам не жалко?
– Очень жалко, – сказал Валя, отвешивая полупоклон окну. – Но если солдата призывают, родителей тоже жалко. А он все равно идет, верно?
– Хотите, я заберу их?
– Не надо. Они все равно не поедут.
– Ну ладно, Валя. Мне пора. Я уезжаю насовсем.
– Екатерина, я желаю, чтобы все у вас было благополучно, – сказал он вежливо. – Я желаю вам счастья и благодарю за то, что вы пришли. С тех пор, как я получил приказ, у меня почти никто не бывает.
– Если у вас получится все спасти, я обязательно вернусь, – сказала Катька.
– Буду ждать, – ответил мальчик, продолжая кружиться.
Катька вышла из комнаты.
– Может быть, покушаете? – робко спросила мать мальчика, по-прежнему не отходя от окна. Видимо, здесь действительно редко бывали гости.
– Спасибо, – сказала Катька, густо краснея и чувствуя себя предательницей. – Я пойду. Я еще
