способностью трудиться и умением отдыхать. Сегодня я хочу познакомить вас с новой семьей нашей страны, уверенно смотрящей в будущее…»
Мне не приходилось выдумывать, то есть сочинять. По сути, в советское время в этой статье можно было бы поменять лишь несколько слов – и ее тоже можно было запустить в печать. Но люди тогда были другие. Бескорыстнее, что ли. Черт, к черту эти мысли – к черту их!
Работа сильно выручала – деньги ведь способны на многое. Я позвонил отцу и сказал, что через год перевезу его к себе. Зачем я сделал этот лиричный жест? Но когда я звонил ему и говорил об этом, я действительно хотел это сделать. Хотя и было предчувствие, что этого не произойдет. Почему?
«Адаптация»? Сначала я собирался над ней работать по часу в день, по утрам, до выхода на работу. Я изо всех сил старался не забросить этот текст. Так подросток, уже почти повзрослевший, трагически рвется достроить свой песчаный замок на берегу, который он начал возводить еще ребенком и который не успел закончить до конца эры детства. По сути, любая хорошая книга пишется в состоянии детства и юности. К тому же мое новое существование предполагало всегда завершать любое дело – только за то, что оно называется делом. Но увы… текст по утрам дописывал совсем другой человек. Я – но другой. Вскоре этот другой понял, что книга, начатая его предшественником, неинтересна ему. Все, что истово строчилось по утрам за час до выхода на работу, походило на баловство переростка: все равно что стараться лет в тридцать поверить, что Дед Мороз все-таки существует. Но каждое утро я волок себя к столу и писал. Не помню уже что. И однажды, тупо рассматривая белый экран компьютерного монитора, догадался, что – все. Конец. Выключил экран, встал из-за стола и пошел на работу.
Был уже апрель, суббота, я сидел дома, смотрел телевизор. По каналу «Культура» шла передача о том, что в мире почему-то резко упала рождаемость. Ученые, сексологи и политики собрались за круглым столом и спорили, почему так случилось. Зазвонил мобильный телефон.
– Здравствуйте, я Антон Искандеров. Вы меня помните?
– Антон? Да, конечно. Как жизнь?
Это был голос из прошлого, который, как и все, что касалось меня нынешнего, я принял доброжелательно.
– Нормально. Еду в Китай… – Антон замялся, не зная, видимо, что сказать дальше.
А я повторил, словно хваля услышанное слово:
– В Кита-ай!
– Да… Помните, я вам говорил… А у вас как дела?
Конечно, я сразу понял, что Антон имеет в виду.
– Неплохо, – кивнул я. Хотел еще добавить: «Из окна не выбрасываюсь», но только повторил: – У меня все неплохо.
– Я вспомнил о вас и захотелось с вами увидеться, – сказал Антон. – Не знаю почему, но захотелось.
Слушая Антона, я видел, как за стеной из тысяч домов и десятков улиц сидит другой человек и смотрит на меня своим светящимся взглядом.
Вдруг мне показалось, что этот человек – и есть тот самый горизонт, та крайняя точка, на которую смотрели въезжающие на левый берег Днепра немцы и моя умершая мать.
Мне хотелось сказать: «Зачем?» Но вместо этого я быстро и почти бодро ответил:
– Конечно! Почему нет. Можем увидеться хоть… завтра.
– Скажите, у вас точно все хорошо?
– Конечно. У меня до крайности все неплохо. Можно завтра встретиться в семь в кафе «Бункер» на Тверской. Знаете, где это?
В студию, где шел диспут о падении рождаемости, позвонил зритель из Владивостока. «А может, все дело в том, – предположил он, – что люди перестали любить?» Собравшиеся за столом попожимали плечами, покивали, поулыбались, некоторые сохранили серьезные выражения лиц. Обсуждение продолжилось.
Ночью мне впервые за последние полгода стало плохо. Не вставая с постели, в полусне- полуяви я долго плакал, отчетливо сознавая, что ничего стоящего мне уже не светит. Ничего. Даже в Китае. С такими мыслями я и уснул. Хотя нет, последние выныривания из черного океана сна были все-таки другие: триединство отца Петра, о котором он мне говорил. Помните? Кого мы выбираем, молимся ли за кого-нибудь, и молится ли кто-то за нас. Эти три вещи решают все, говорил отец Петр. Я не выбирал и не молился. Но может, кто-то молился за меня в ту ночь, чтобы я не вставал с постели и не шел к окну?
Часть четвертая
Ночные воришки
Только сказка может подсказать человеку выход из положения.
Элизабет
В пять часов вечера я вышел на улицу, прошелся пешком через парк, спустился в метро и минут за сорок доехал до Тверской. Возле памятника Пушкину стояло, как всегда, очень много молодых людей и девушек, все они кого-то ждали, курили, звонили по мобильным телефонам. Это удивительное место в Москве – площадка вокруг памятника Пушкину напротив кинотеатра «Россия». Несмотря на то что в этом городе все куда-то спешат, ожидание здесь всегда неторопливое и даже вальяжное. Не встретишь хмурых и озабоченных лиц, никто не поглядывает нервно на часы – такое ощущение, что людей тут успокаивает нечто особенное, что у них наконец-то появляется время подумать о чем-то легком и личном, и поэтому они не слишком переживают, если кто-то опоздает или не придет на встречу. Да и очень важных встреч, как мне кажется, здесь никто не назначает.
Клуб «Бункер» был рядом, в начале спуска Тверской к Манежной площади. В Москве давно стало модным – но при этом немодно было признаться в этом – бывать в подобных кафе, где на втором этаже подают суши с саке, а дружеские встречи назначаются на первом, где пьется мате или полезный зеленый чай без сахара. Такое обильно модное место появилось, например, в Камергерском проезде. А здесь, в «Бункере», я несколько раз встречался с женщинами, с которыми перед этим переписывался по Интернету – было удобно назначать встречи в центре города и сразу же расставаться, выяснив, как правило, неизбежное. Хотя иногда я чувствовал, что она будет ждать моего звонка. А иногда и сам хотел позвонить. Но желания обычно не совпадали.
Я приехал рано, было еще минут сорок до встречи с Антоном. Я решил посидеть за столиком и выпить пива.
Как только я открыл стеклянную дверь и по просьбе охранника стал показывать содержимое своего рюкзака, сразу обратил внимание на девушку – она сидела лицом ко мне за столиком, выгнув спину и подперев рукой щеку. Девушка что-то читала, у нее были волнистые светло-коричневые волосы и длинные ноги, которые она держала, скрестив, под стулом. В конце тех нескольких секунд, что я смотрел на нее, она задумчиво подняла голову, невидяще посмотрела прямо мне в глаза, сделала такое движение губами, будто удивилась про себя какой-то интересной мысли – и тут же вновь опустила голову. Бывает, что ты сразу и вдруг выделяешь среди массы людей одного человека, причем не обязательно женщину – и чувствуешь волнующий, даже какой-то магический интерес к нему.
Девушка с легким выражением любопытства на лице листала лежащий перед ней журнал.
Я сел за соседний стол. Некоторое время я посматривал на нее сбоку, как бы невзначай – не хотелось ее смущать. Потом мне показалось, что она так увлечена чтением журнала, что я могу спокойно рассматривать ее, как скульптуру в музее. Она была одета в потертые голубые джинсы и серую тенниску. За ее спиной висела на спинке стула смятая джинсовая курточка. На ногах бежевые туфли-мокасины, которые она носками повернула друг к другу. В позе, в которой она сидела, было что-то трогательно девчоночье. Она чему-то спокойно и добродушно усмехалась про себя. Чуть прищуренные большие глаза без косметики. Длинные, растянутые в полуулыбке губы с легкой родинкой слева.
Тут я рассмотрел журнал, который она листала – это был «Смена» еще советских времен, наверное, семидесятых или начала восьмидесятых годов.
Ко мне подошла официантка и положила на стол меню.
– Пиво, – сказал я ей, – светлое.
– Хейникен, Хольстен? Сибирская корона?
– Корону ноль пять.
