баба какая-то. Разоблачила, в общем.
– Ну а сегодня, как у тебя решился вопрос с полом? По-прежнему женщины недостойны жизни?
Она медленно покачала головой, будто что-то подумав, но не захотев сказать. Потом спросила:
– Скажи, ты сможешь донырнуть до глубины себя?
Я пожал плечами:
– Вообще-то глубоковато.
Она помолчала, прищурившись, словно размышляя о чем-то, не относящемся ни к ней, ни ко мне.
– Внутри у нас всех есть Марианская впадина, – сказала она с широко раскрытыми глазами, смотря в меня и одновременно мимо меня. – У кого-то не одна впадина, а несколько. В Боге, наверное, миллион таких впадин. Или миллиард. Знаешь, когда я выросла, то поняла, что лучше мужчин нет ничего на свете – но только если ты родилась девчонкой. Я вдруг как-то правдиво поняла, какое это гениальное произведение искусства – мужчина и женщина, если они вместе. По одному они оба сухие какие-то, корявые. А вместе – мировой океан. Они такие красивые вдвоем, что оттуда, из них все картины рисуются и романы пишутся, и дети рождаются. Романы – это дети, как и дома. Мужчина хороший роман не напишет и хороший дом не построит, если у него нет настоящей женщины. Да ведь? И женщина хорошего ребенка не родит без хорошего мужчины. Ты как считаешь? Я думаю, недаром Бог мужчина. Как ты думаешь?
Я помолчал. Потом спросил:
– А как же он, Бог, сотворил мир без женщины? Ты же говоришь, поодиночке они не могут создать ничего стоящего.
– А мир разве стоящий? Ой, я что-то не то сказала… – она закрыла улыбнувшийся рот худыми пальцами и, задумавшись, опустила голову. Ее волосы свесились вниз. Глаза блестели и смотрели сосредоточенно. В ней что-то потемнело: словно солнце зашло за тучу.
– Знаешь, я об этом много раз думала, – хмурясь, сказала она, – раньше думала. В художнике существует немного женской души. Он бывает, конечно, плаксивый, истеричный, нелогичный там… В нем сидят и женщина и мужчина. Но он сильный. Поэтому он и сочиняет иногда так прекрасно. В Боге есть что- то женское. Но если бы он создавал мир вместе с женщиной, он получился бы лучше, мир.
Было нечто в ее рассуждениях взрослое, размашистое и одновременно девчоночье, когда рассуждают про кукол и принцесс.
– В тебе много мужского, – сказал я. – Ты веришь в Бога?
– Не только.
– В смысле?
– Я чувствую, что люди когда-нибудь откроют и богиню, а не только Бога, – помолчав, с тем же серьезным взглядом произнесла она. – Только не в этом мире, а потом, в следующем.
– В следующей жизни?
– Да! В том следующем романе, который напишет про нас Бог уже вместе с богиней.
Она уже вернулась «от горизонта» к себе самой и улыбалась длинной радостной и одновременно тихой и печальной улыбкой.
– А может, богиня уже существует, но Бог ее просто никому не показывает? – сказал я. – Может, ему хочется жену поменять?
– Ты веришь сейчас в то, что говоришь?
– Нет…
– Зачем тогда говоришь?
– Не знаю.
Мы помолчали. «Бывают же такие девки…» – подумалось во мне. Я не понимал, хорошо это или плохо, что они такие бывают.
– Знаешь, а ты пиши, – снова заговорила она, – пиши о том, во что веришь, а не о том, что происходит в жизни.
– Я ни во что не верю, – с тупой улыбкой сказал я.
– Так не бывает…
– Много ты понимаешь.
– Я не понимаю, но я чувствую.
– Зачем ты мне это говоришь?
– Как зачем? Чтобы ты роман дописал! А чтобы он получился, пиши в нем то, во что веришь, а не то, что есть, вот.
– Выдумывать, что ли?
– Нет же, – с досадой мотнула она головой. – Не выдумывать. А наоборот. Говорить правду.
Она сказала это с видимым удовольствием, будто съела что-то вкусное. Мне показалось, она даже вот- вот сейчас облизнется.
– Послушай, а ты ничего не путаешь? – Я почувствовал легкое раздражение оттого, что эта девчонка, которая, кажется, младше меня чуть ли не вдвое, безапелляционно учит меня жить. – Ведь правда – это не то, чего нам хочется, а то, что у нас есть…
– Нет, – серьезно сказала она. – Созданный мир всегда настоящее реального.
Она подняла вверх указательный палец, как бы придавая значимость своему выводу. Словно учительница в кукольной школе. Ей бы еще очки круглые на нос, только бутафорские, без стекол.
– Как ты сказала, «настоящее»?
– Ой… – она прикрыла рот пальцами, – а так нельзя, да?
– Да нет, хорошее слово – настоящее. Сколько тебе лет, умница?
– Это все спрашивают, – она откинулась на стуле, и ее волосы вновь красиво упали назад. – Девять энд надцать.
– Девять энд надцать?
– Да. Я знаю, конечно, что старше выгляжу.
– Ты выглядишь на двадцать… пять, – зачем-то приврал я.
Она коротко рассмеялась:
– Не беда, хоть на тридцать.
– Как тебя зовут? – спросил я.
– Мое имя тебе понравится, в отличие от всей меня.
– Почему?
– Потому что меня зовут Лизой, но Лизу я не люблю. Особенно Лизочку. Или еще хуже – Лизоньку.
– А Лизку? Лизкой можно?
– Только иногда.
– Как же тогда тебя зовут? Совсем без имени?
Она внимательно посмотрела на меня чуть картинно потемневшими глазами, будто играя в экстрасенса.
– Да ладно, можно и Лизой, все равно этот мир не изменишь. Но я бы хотела, чтобы иногда, в очень важные моменты моей жизни… Понимаешь, не в такие дни, как сегодня, сейчас, завтра, вчера и позавчера, а именно в наиглавнейшие моменты всей абсолютно жизни… меня звали… точнее – чтобы позвали… как в одном фильме, не помню его названия, он старый, французский, там главную героиню зовут Элизабет. И вот, в один очень ответственный и важный, и может быть, в самый высший момент жизни, он, то есть главный герой, позвал эту женщину, полузакрыв глаза, куда-то в сторону, как бы в вечность: Элизабет! Элизабет! Элизабет!.. Но дальше я не хочу рассказывать, это очень важная сцена во всей моей жизни, и я не собираюсь сразу вот так исповедоваться, блин!
Она действительно на последних словах сказала что-то вроде смятого слова «блин» и опять зажала рот пальцами.
Некоторое время я смотрел на нее. Она – на меня, при этом погрузившись в что-то свое, как бы перемешав свое и мое в одном взгляде. Мне показалось, что на какую-то секунду я влетел в ее пронизанный светлым песочным солнцем мир, увидел там пустые, без людей, площади и тротуары, а в середине одной из площадей высилось и крутилось громадное, усыпанное сверкающими цветными камнями колесо – колесо обозрения, на нем сидели и беззвучно смеялись ярко одетые люди. Потом пейзаж потемнел, исчез и вновь высветлился от света электрических ламп, зашумел эскалатор, загудел приближающийся поезд, и я увидел
