отдыхала в прошлом году, чтобы в будущем рассказать о настоящем, настоящее в прошедшем, этакое будущее-прошлое-сейчас, порассуждать о традиции и постмодернизме, об экзотических ритуалах («какая я умненькая»), попялиться в зеркальце («какая хорошенькая»), потанцевать с незнакомым мужчиной («знаешь, я умею любить»)… Когда она была еще Лизой – высосанное удовольствие из мужчин – вместе с ревностью, ужаленным самолюбием и собакой Чарли…
Глядя в глаза ей и словно бы проникая за поверхность радужной оболочки, на которой в семи цветах радуги был нарисован ее демократический идеал, брамин наполнял и наполнял ее тоталитарным звучанием мантры. Теперь, для него она была не более, чем гудящая разверстая раковина, розовая раздетая и одинокая, в которую лишь иногда заползает старый древний моллюск, прячась от дождя. Два других брамина, два коричневых иссохших седых старика (у одного из них был на черепе шрам) сняли с нее одежды, и уже безразлично втирали в ее кожу своими шершавыми морщинистыми пальцами какую-то блестящую вонючую мазь. Внезапно она почувствовала, как ее пронзает и начинает жечь, начинает глодать мучительная острота желания. Они поднесли ей зеркало. Перед ней стояла все та же Лиза, но Лиза не знала теперь, как ее зовут. Кожа ее блестела, она была обнажена. Глядя в свои светящиеся ненавистью глаза, она ощутила в горле подкатывающий комок слез и истерически захохотала, громко и по-русски выкрикивая: «Пизда!» Брамин наклонился к ее лицу и сказал глаза в глаза по-английски: «Через кровь. Запомни, якши, только через кровь теперь утоляется твое желание». Старцы поднесли ей фарфоровую чашу. Она давилась и не хотела пить. Ей влили в рот насильно. Горечь опустилась, обволакивая пищевод, пошла ниже, зажигая мучительное, что теперь можно удовлетворить, лишь нанеся кому-то непомерную рану наслаждения и смерти. Да, всосать, вобрать в свою голодную гневную вагину чью-то мужскую волю и медленно, как удав, переварить в ничто.
Черная богиня смотрела в свое отражение, сотканное браминами из черного света остро отточенных мантр, из медленно отшлифованных отождествлений, как они тихо говорили ей на иностранном западном языке, выученном ею еще в двуязычной англо-французской спецшколе. День за днем брамины растворяли ее память в наркотическом сне, поднося на блюде грибы – писилоцибе копрофилум, – которые она в первые дни заключения, когда была еще для себя Лизой, так визгливо отказывалась есть, что пришлось временно прибегнуть к инъекциям. Она кричала и требовала позвонить самому принцу Дипендре. Она не знала, что Дипендра уже мертв и что его тело с военными почестями, сидя на траурном слоне – набальзамированная рука с маршальским жезлом – уже давно отправлено на священную кремацию в Пашупатинатх. Иногда она еще кричала: «Спаси меня, Вик!» Но инъекция за инъекцией и потом, когда уже покорно ела грибы, когда стала забывать, кто такой Вик, кто такая Лиза… Черная Кали медленно и осторожно преображала ее человеческую форму, медленно и осторожно, о извечная женщина-смерть, о якши – ненасытный сосуд смертоносной вагины.
«Твоя карма созрела, о несчастное человеческое существо, твое прошлое – это твое сегодня, и твое сейчас восстает в тебе зовом тысяч и тысяч лет, миллионов и миллионов мгновений, отражаясь и отражаясь в зрачках твоих восторженных жертв, поражая слепотой ненависти сердца соперниц, рождая свой ослепительно разрушительный образ. Зачем ты покинула свою страну, о ты, сестра Нарцисса? Теперь ты лишь сон других богов, эфемерный, питаемый чужим мифом призрак. Окровавленная, взятая за волосы голова, острый жертвенный нож-кхадгу, ты танцуешь, о божественная мать, на земле, где сжигают трупы, в местах кремаций обитаешь ты, на твоей шее ожерелье из черепов, на твоих губах теплая еще кровь. Кто потревожил твой сон и в чем изначальная причина твоей мести? Вереница богов замыкает свой хоровод, выпуская на сцену божественного гермафродита. О соединивший в нелепом образе части, да будешь вновь рассечен…»
Сари, белое сари. Как и тогда, укутанная по глаза, она вышла к своему жениху, черная богиня, но теперь, чтобы вместо обручального кольца надеть другое кольцо – свою вагину смерти.
33
Растягивая и смазывая маслом петлю, старый Ангдава думал о том несчастном, на чью шею он ее завтра накинет. Невинный и никого не убивавший человек будет казнен. Король Гьянендра сказал, что это должна быть мучительная смерть. Лицо приговоренного будет скрыто под балахоном и выпирать будет разве лишь язык, вываливающийся от удушья. О, этот никак не кончающийся и не кончающийся от страданий мир. «Значит, родится девочка?» – вздохнул Ангдава. Он подумал, что если бы был свободен, то все же мог бы отправить несчастного
34
Приближаясь и приближаясь к домику палача, Павел Георгиевич по-прежнему сжимал в руке кусочек сор-торма, красной пирамидки, которую ламы ставили в центр круга, исполняя свой магический ритуал. Это фантастическое путешествие в Непал и Вик, который был теперь где-то здесь, рядом, в этом душном, заполненном выхлопными газами Катманду, по-прежнему экзотическом, хотя уже и наполовину западном, те же джипы и те же джинсы, бары и рестораны, вездесущие доллары. Задыхаясь, он ощупал другой рукой подкладку куртки и снова подумал о Вике. В подкладке, разбитый на пачки, был зашит его дом, проданный за тридцать тысяч, золотой телец, который должен освободить его сына, также, как он властен был и заточить его. Буддийский монах, сидящий рядом с ним в машине, наклонился вперед и сказал что-то на непали шоферу.
«Вик, Вик, скоро я вызволю тебя из тюрьмы». Он снова вспомнил бессмысленные фразы в посольстве, как ему в пятый раз повторяли про несчастный случай в горах, показывали залитые кровью документы, объясняли про горную реку. «Вот вам крест! – истово крестился посол. – А эти ламы вас просто дурачат. Рано или поздно найдут останки и вы сможете их забрать». Загадочный зигзаг двигающихся лам. «Прощай, Иисус, прости, Иисус, и да поможет мне Будда».
Такси подъезжало к дому шиваистского палача. На обочине дороги кололи камни женщины и дети. Из раскрытой кабины самосвала доносились раги. Монах сказал по-английски, что скоро будет гроза, и показал на небо. Пробормотав мантру, он коснулся руками лба, горла и сердца. Машина затормозила и в тот же миг по капоту, по крыше ударили крупные капли дождя. В тучах словно бы что-то задвигалось и загремело. Накинув плащи, они быстро скользнули в дождь и – вот уже стояли, отряхиваясь, на пороге дома. «Не бойтесь, – сказал еще раз монах. – Мы с Ангдавой старые соседи. Один раз так уже было, когда он провел к заключенному его жену в балахоне своего помощника».
Палач покачал головой и отвел глаза. Только что он сказал, что казнь уже назначена на завтра. Монах смотрел в сторону, перебирая четки.
– И его… ничего… уже не сможет спасти? – тихо, с усилием спросил Павел Георгиевич.
Монах перевел. Палач снова отрицательно покачал головой.
– Но он никого не убивал. Боже…
Павел Георгиевич закрыл лицо руками.
Палач молчал, монах еле слышно повторял слога мантр. Дождь за окном все усиливался. Его равномерный нарастающий шум сейчас был сродни поднимающемуся в душе отца ужасному и скорбному чувству. Дождь был словно бы из бетона и стекла, вмуровывая навсегда сейчас Павла Георгиевича в эту комнату, в это замкнутое пространство с этим страшным человеком, который завтра должен будет убивать его сына. Багровое задыхающееся лицо Вика поплыло перед глазами. Павел Георгиевич не выдержал и закричал. Он закричал в себе, стоя по-прежнему молча на том же месте и не отрывая рук от лица. Плечи его вдруг вздрогнули, но с каким-то мучительным хрипом он все же подавил в себе и рыдания.
– Единственное, что я могу сделать, – сказал палач, – это провести туда вас.
