Гранлиенам. И до них теперь часто доносился голос Торбьорна, распевавшего какую-нибудь веселую песенку.
Стоял чудесный весенний день. Солнце уже клонилось к закату, когда Торбьорн наконец закончил работу, присел и глубоко задумался. Мысли его все время возвращались к тем сплетням, которые ходили по деревне о нем и Сюннёве. Он лег на спину, на красновато-бурый вереск, скрестил под головой руки и стал смотреть в необъятную глубину неба, синеющего сквозь густые кроны деревьев. Зеленые листья и иглы сливались в один трепещущий поток, а темные ветви резко выделялись на его фоне, образуя причудливый фантастический узор. Когда ветер отгибал в сторону какой-нибудь листок, то через образовавшийся просвет проглядывал маленький кусочек неба, а там, где кроны деревьев не касались друг друга, небо низвергалось широкой рекой с капризными изгибами, устремляясь куда-то вдаль… Эта картина настолько заполнила его душу, что он весь отдался размышлениям об окружающей его природе.
Неподалеку от него росла; береза. Она смеялась тысячью своих глаз, задорно поглядывая на ель. Сосна, полная молчаливого презрения, сердито расправила свои иглы: воздух становился все ласковее, все теплее, молодые деревца, пробуждаясь от зимней спячки неудержимо тянулись к небу и щекотали своей молодой листвой у нее под носом.
— Интересно, где вы были зимой? — ехидно спрашивала сосна, обмахиваясь ветвями и выпуская от нестерпимой жары смолу. — Ну и жарища, и это на Севере, уф!
А над всеми деревьями возвышалась старая седая ель. Она была очень высокая, но все же при случае могла опустить свои мохнатые ветви почти до самой земли и потрепать за вихор нахальный клен, да так, что его пронимала дрожь в коленках. В свое время люди то и дело обрубали нижние ветви этой гигантской ели, поднимаясь все выше и выше по ее стволу, пока наконец ей это не надоело, и тогда она выросла так высоко, что стоявшая неподалеку тоненькая елочка вдруг испугалась и спросила старую ель, не забыла ли она о зимних бурях.
— О зимних бурях? — насмешливо переспросила ель и, воспользовавшись порывом северного ветра, так отхлестала дерзкую по щекам, что та едва не потеряла своей горделивой осанки, а это что-нибудь да значит. У огромной мрачной ели были такие могучие корни, что они расползлись почти на шесть локтей от ствола и были толще, чем самые толстые корни ивы, о чем та застенчиво шепнула как-то вечером хмелю, влюбленно обвивавшему ее ствол. Эта огромная ель, вся заросшая хвоей, сознавала свою силу и величие, и когда люди подходили к ней, она гордо поднимала ветви у них над головой, словно говорила:
— Что ж, рубите, если можете!
— Ну нет, теперь им до твоих ветвей не добраться! — сказал как-то орел — царь птиц, подлетая к ели. Он был настолько любезен, что опустился прямо на ель, с достоинством сложил свои крылья и стал чистить перья, запятнанные кровью какого-то злополучного ягненка.
— Видишь ли, я хочу предложить своей царице поселиться здесь, в твоих ветвях. Дело в том, что она ждет птенца — добавил он тише, глядя на свои обнаженные ноги, и вдруг смутился, потому что на него сразу нахлынули воспоминания о тех весенних днях, когда под первыми лучами солнца тобой ни с того ни с сего овладевает сладкое безумие. Но вот он снова поднял голову и посмотрел из-под густых бровей на черные скалы: не пора ли царице в путь, ведь она так страдает, она скоро будет матерью… Он взлетел, и через минуту ель увидела высоко-высоко в синем небе, выше самых высоких горных вершин, орлиную чету, которая, возможно, обсуждала в это время свои домашние дела. И ель невольно почувствовала некоторое беспокойство, ибо, хоть она и была очень высокого мнения о своей особе, ей бы очень хотелось баюкать на своих ветвях орлиное семейство. Но вот орлы вернулись и опустились прямо на ель. Не тратя времени на разговоры, они принялись собирать сучья для гнезда. А ель еще шире расправила свои ветви: ведь теперь и подавно никто не решится посягнуть на них.
Между тем по всему лесу пошла молва о том, какой чести удостоилась старая ель. Недалеко от нее росла прелестная маленькая березка. Ее стройная фигурка отражалась в зеркальной поверхности озера, и она считала, что уже может рассчитывать на взаимность молодого снегиря, который нередко дремал после обеда на ее ветвях. Березка дарила снегиря ароматом своей зелени, приклеивала к своим листочкам всяких мелких насекомых, чтобы снегирю было легче ловить их, а в жару даже устраивала из веток маленький домик, крытый зелеными листьями; снегирь совсем уже было решил обосноваться здесь на лето… и тут, как назло, на большой ели поселился орел. Пришлось снегирю искать новое пристанище. Вот было горе-то! И он грустно прощебетал свою прощальную песенку, но только тихо-тихо, чтобы чего доброго не услышал орел. А березка так горько плакала, роняя слезы в ручей, что, казалось, даже подурнела от горя. Переполошились и воробьи в ольховой рощице. Раньше они вели такую развеселую жизнь, что живущий неподалеку на старом ясене дрозд никогда не мог вовремя уснуть и постоянно бранился по этому поводу. Всегда серьезный дятел с соседнего дерева так смеялся над ним, что раз чуть даже не свалился на землю. И вдруг они увидели орла на большой сосне! Тут и дрозд, и воробьи, и дятел, и вообще все, кто умел летать, кинулись сломя голову, кто куда. А дрозд дорóгой клялся и божился, что теперь уж он выберет себе квартиру подальше от таких соседей, как воробьи.
Лес опустел и теперь стоял одинокий и всеми покинутый, а над ним светило солнышко. Ведь его единственной радостью отныне должна была стать большая ель, а какая от нее радость!
В лесу росла осина. Она очень страдала от одиночества и вечно завидовала другим деревьям. И вот однажды можжевельник сказал ей:
— Ведь у тебя такие редкие и прямые ветви, что ты никогда не приютила ни одной птички, и уж тебе- то горевать особенно нечего.
— Может быть ты кого-нибудь приютил, ты, такой острый и колючий? — огрызнулась осина.
— Нет, но у моих корней всегда живет какая-нибудь пташка.
— Ну, разве что у корней, — сказала осина и тряхнула листвой.
Под могучими порывами северного ветра лес пугливо склонялся чуть ли не до земли, елт била по воздуху своими огромными ветвями, а высоко над ней парил орел, задумчивый и спокойный, словно это был не северный ветер, а легкое дуновение зефира, доносившее до него из лесу слабый запах смолы. Все деревья громко возмущались, одна лишь черемуха молчала, однако соседи уверяли, что это она из злорадства. Она так сильно пахла, что ни одна птица с утонченным вкусом не поселилась бы в ее ветвях. Впрочем, теперь и другим деревьям приходилось не лучше. В этом году черемуха так благоухала, что просто ужас.
— Фи, — сказал шиповник и чихнул, — совсем дышать нельзя. — Конечно, к чему такой сильный запах там, где есть аромат шиповника.
Зато сосны ликовали! И ни одна из них не подумала о том, что больше им не придется покачивать на своих ветвях ни одного птичьего гнезда.
— Прочь отсюда! — скрипели сосны. — Прочь…
……………….
— О чем это ты так задумался? — раздался вдруг голос Ингрид.
Кусты раздвинулись, и Ингрид, улыбаясь, подошла к Торбьорну. Он нехотя поднялся.
— Вот ведь какая чепуха иногда лезет в голову! — сказал он вызывающе поглядывая на деревья. — А все-таки слишком уж много болтают обо мне по деревне, — добавил он, отряхиваясь.
— Не понимаю, почему тебя так беспокоит эта болтовня?
— Почему? Да потому что никогда еще обо мне не говорили такого, чего бы я не хотел сделать, если только уже не сделал.
— Но ведь это ужасно!
— Да, ужасно, — сказал он и, немного подумав, добавил: — Ужасно, но это правда!
Ингрид уселась на зеленый мох, а он стоял возле нее, глядя прямо перед собой.
— Мне не трудно стать таким, как они хотят, но лучше бы меня оставили в покое.
— В конце концов это твое дело, тебя никто не неволит.
— Хорошо, если бы так, а все-таки каждый сует свой нос в мои дела. А я хочу, чтобы меня наконец оставили в покое, понимаешь, в покое! — крикнул он почти в исступлении, глядя на парящего орла.
— Торбьорн! — прошептала Ингрид.
Он повернулся к ней и засмеялся.
— Ладно, ладно, — сказал он. — И чего только не придет в голову, просто сам поражаешься! Ты говорила сегодня с Сюннёве?
