— Ах, да! — Она хватается за голову. Я вижу, что она много выпила. — Вот другая песня, которую все знают. Хит этого года. «Bridge Over Troubled Water».
— Я ее слышал, — признаюсь я.
— Но ты не слышал ее на этом сумасшедшем музыкальном центре Брура, — говорит она с улыбкой. — Не слышал этого безумного звучания или, говоря иначе, не слышал, как грохочет настоящий гром.
— Но ведь ты не это имела в виду, когда выбрала эту пластинку? — говорю я.
Она с уважением смотрит на меня. Улыбается. Но глаза у нее строгие.
— Угадал, — говорит она. — Молодец.
И она опускает адаптер на пластинку. Слышится шорох, и я понимаю, что она ставила эту пластинку много раз.
Она садится на свой двухместный диванчик Ле Корбюзье. Слушает, закрыв глаза. Я тоже слушаю, сидя на своем месте. И вместе с тем наблюдаю за ней. Знает ли она об этом? Слова песни заставляют ее лицо меняться. Сколько раз она слушала эту песню? Столько же, сколько я слушал Третью симфонию Малера? Да, я знаю эту песню. Ее каждый день передавали по радио, когда мы с Ребеккой слушали девятичасовые новости на даче Фростов. Марианне выпила чуть больше, чем следовало. Она не может справиться со своими чувствами. Когда Арт Гарфанкл начинает второй куплет: «When you’re down and out. When you’re on the street. When evening falls so hard, I will comfort you»,[5] — она глубоко вздыхает и вся дрожит. Дальше следует: «When darkness comes, and pain is all around, like a bridge over troubled water, I will lay me down…».[6] Она тысячу раз слышала эти слова, и, тем не менее, они снова трогают ее так же, как христиан, которые ходят в церковь, раз за разом трогают Нагорная проповедь, Письмо к коринфянам о любви и стихи из книги Екклесиаста о том, что всему свое время.
Сейчас время для меня и Марианне Скууг. Мы сидим в гостиной дома Скууга и слушаем песню, которую знает почти весь мир, мне больше не хочется смотреть на Марианне, и я тоже закрываю глаза, потому что не хочу видеть, как она начнет плакать. Но когда раздается гром, когда звучат долгие звуки смычковых и я осмеливаюсь открыть глаза, я вижу, что она держит себя в руках, что это она смотрит на меня, с интересом наблюдая за моей реакцией.
— И это все? Нет, так не годится, — говорю я.
— А по-моему, именно этим и следует закончить вечер, — возражает она, стоя у музыкального центра со снятым с пластинки адаптером. — А впрочем, все равно сейчас твоя очередь выбирать.
Я чувствую, что мне не хочется возвращаться к классике. Хочется побыть еще в мире Марианне.
— Поставь сама что-нибудь, — прошу я. — Поставь Джони Митчелл.
— Только не Джони Митчелл, — говорит она. — Но я могу поставить тебе что-нибудь еще Саймона и Гарфанкла. Это будет фактически твой мини-портрет.
— Мой?
— Да, вот слушай.
Она ставит «The Only Living Boy in New York». Эту вещь я раньше не слышал. Я ведь почти никогда не слушаю такую музыку. Но сейчас мне нравится то, что я слышу. Нравится мелодия, немного ленивое настроение, какая-то засасывающая гнетущая подавленность. Я пытаюсь и не могу разобрать слова. «Da- n-do-da-n-do here I am. The only Living boy in New York».
Марианне стоит у музыкального центра и смотрит на меня почти дразнящим взглядом, а Пол Саймон поет на фоне хриплых голосов.
Песня окончена.
Тишина. Марианне с ожиданием наблюдает за мной, словно ждет, что я должен заговорить первый.
— И это мой мини-портрет? — ничего не понимая, спрашиваю я.
— Да, — твердо говорит она. — Разве ты не услышал, сколько в этой песне светлого? А ты, Аксель, светлый человек, несмотря на все, что тебе уже пришлось пережить. Но там есть еще бас-гитара. Ты слышал бас-гитару? Низкий и очень заметный голос, потому что он очень разный.
— И это я?
— Да, Аксель, это ты.
Глубокая ночь. Марианне говорит, что мне пора, что ей надо немного побыть одной, если я не имею ничего против этого.
Она стоит рядом со мной и знает, что я глубоко вдыхаю ее в себя, взволнованный своим мини- портретом, который она захотела мне показать, обнаружив, что помнит обо мне, имеет обо мне свое мнение.
И, думаю, мне ясно, что она имела в виду, говоря о бас-гитаре. Но расспрашивать ее подробнее я не смею.
— Иногда мне даже страшно, до чего ты похожа на Аню, — говорю я.
Однако, произнеся эти слова, я понимаю, что нельзя было этого говорить. Сейчас нельзя упоминать Аню. Мы оба устали. Я вижу это по ее лицу. На дорогом столике стоят две пустые бутылки из-под красного вина.
— Иди и ложись, — тихо говорит она.
Я послушно киваю. Мне хочется, чтобы она меня обняла, сделала что-то со мной, чтобы сейчас она взяла на себя руководство. Но она не хочет. Не позволяет себе ни одного даже самого осторожного прикосновения. Она словно читает мои мысли. Поэтому я говорю:
— Итак, завтра на Брюнколлен?
— Да, — кивает она. — Только не слишком рано.
Я поднимаюсь по лестнице в Анину комнату. Марианне остается в гостиной.
В этот вечер я не принимаю душ. Даже не чищу зубов. В этот вечер я падаю на кровать одетый и засыпаю мертвым сном.
Слюнявый и дурно пахнущий Шуберт
Меня будит Шуберт, но сон все еще продолжается. Шуберт сидит в своем сильно потертом костюме и грустно на меня смотрит. Заметно, что он живет без женской заботы, что вечера и ночи проводит с друзьями, которые боготворят его, но легко могут и изменить.
— Что тебе нужно? — спрашиваю я, приподнимаясь на кровати.
— Хочу послушать ту музыку, которую ты играешь, когда занимаешься. Ту, которую я еще не написал.
— Зачем это? — растерянно спрашиваю я.
— Чтобы ты прислушался к своему сердцу.
— Но тебя нет в моем сердце.
— Неужели?
— То есть, я понимаю. Конечно, есть. Вместе со своей музыкой.
— Вот именно, я пришел к тебе из-за музыки.
— Сердишься, что я не буду играть твои вещи на своем дебюте?
— Чего мне сердиться? Бетховен более великий, чем я.
— Ты так думаешь? Вас можно сравнивать? Если бы я играл на смычковом инструменте, я бы выбрал твой квинтет до мажор.
— Спасибо. Приятно слышать, но это не имеет значения. Мы с Бетховеном лежим рядом на Центральфридхоф в Вене. Ты это, конечно, знаешь. Это было последнее, что я сказал своему брату Фердинанду. Положите меня рядом с Бетховеном. Тогда он лежал на сельском кладбище в Веринге. Нас обоих перенесли в Вену. И здесь же, рядом с нами, лежит Брамс. Это приятно, нам надо еще многое обсудить. Нам троим не слишком везло с женщинами, ты это знаешь. Но меня удивляет, что делает в нашем
