Река

жилец, и приглашает меня на обед?

— Ничего ты мне не должна, — говорю я и в ту же минуту замечаю, что она думает о другом, о том, что случилось накануне вечером, о том, о чем ей так трудно говорить. И у меня возникает неприятная мысль: не означает ли наша сегодняшняя близость ее желания вознаградить меня за то, что я нес ее на спине с Брюнколлен домой на Эльвефарет? Может, это только доброта с ее стороны? Желание помочь молодому человеку, находящемуся в трудном положении? Дать ему то, чего ему страстно хочется, так сказать, на десерт?

— Да, я многим тебе обязана, — говорит она.

Мы едем в город, мне нравится ее манера не обращать внимания ни на макияж, ни на одежду. Потертая куртка, сумка через плечо, джинсы. Она настоящая радикалка и, очевидно, близка к новой, недавно появившейся у нас среде марксистов-ленинцев, несмотря на то, что ее семья принадлежит к Рабочей партии. Идя рядом с ней, я меньше думаю об Ане. Раньше я видел только Аню, а Марианне была в тени. Теперь наоборот.

В трамвае она держит меня за руку, но когда мы поднимаемся к Национальному театру, она отпускает мою руку и говорит быстро, почти застенчиво:

— Мы не должны показывать на людях наших отношений. Надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду. Все знают мои обстоятельства и могут начать задавать странные вопросы. Помнишь фильм «Выпускник» с Анной Банкрофт и Джастином Хофманом? Старая ведьма и молодой неуверенный школяр? Я не хочу быть Банкрофт. И ты не должен быть Хофманом.

Меня немного задевают ее слова, и я снова вынужден спросить себя: чего она от меня хочет?

— Мы идем в Театральное кафе, — говорит она. — Ты бывал там раньше?

— Нет, никогда. Отец приглашал меня туда на мое восемнадцатилетие, но я отказался.

— А сейчас не откажешься?

— Не откажусь, большое спасибо.

Она-то, во всяком случае, тут бывала. Служащий в гардеробе кланяется ей. Швейцары у входа одобрительно провожают ее глазами. Марианне естественно, без малейшего стеснения входит в эту среду. Она свободомыслящий врач-социалист, ее сопровождает молодой человек. Мне странно, почему она выбрала это самое известное кафе в Норвегии, если хочет, чтобы наши отношения остались тайной. Она гораздо сильнее, чем была вчера. И я не верю, что это моя заслуга.

— Здесь хорошо, — говорит она и берет меня за руку. — Все так заняты собой, что уже никому ни до кого нет дела. А значит, нас никто не побеспокоит.

Я ей не верю, но возражать не собираюсь. И вот уже мы сидим друг против друга в глубине зала. Она — на диване, я — в кресле. Она держит себя в руках, хотя явно нервничает, и, когда она смотрит на меня, я вижу, что зрачки у нее сильно расширены, однако не понимаю, что это может означать. Ей приносят меню и карту вин. Официант понял, что это не я пригласил даму. Мне тоже дают меню, но у меня уже пропал аппетит. Марианне быстро откладывает меню и достает табак для самокрутки, я даю ей прикурить, потом закуриваю сам.

— Выбери все, что хочешь, — говорит она. — И не думай о деньгах. Их у меня достаточно. Что ты предпочитаешь, малосольного лосося или бифштекс?

Она не смотрит на меня. Глаза у нее бегают. В ней появилось что-то постороннее, неестественное. Разве она не говорила, что в воскресенье хочет отдохнуть, набраться сил? Но сейчас она заказывает шабли, самое дорогое из всех белых вин.

— Может, я сегодня воздержусь от вина, — говорю я.

— Чуть-чуть, — понимающе говорит она. — Только чтобы составить мне компанию.

Я подчиняюсь. Марианне обладает особой способностью придавать всему грешный, но не опасный оттенок.

Мы решаем взять бифштекс. Оба.

— Мне среднепрожаренный, — говорит она. — Жареный картофель и побольше соуса беарнез.

— Мне тоже, пожалуйста, — говорю я и замечаю, что не чувствую себя здесь неловко, как я опасался, напротив, мне нравится в этом месте, где с балкона льется обычная для ресторана музыка и где адвокаты из фешенебельных районов Осло смешиваются с современной богемой из Клуба 7.[8] За два столика от нас сидят несколько поэтов, видно, они уже давно пьют красное вино, с ними красивая полногрудая женщина, которая пишет стихи, наверное, лучше их всех вместе взятых.

Вино ударяет мне в голову.

Марианне осматривает зал, в то же время проверяя мои политические убеждения: что я думаю о Вьетнамской войне, о палестинском вопросе, о Европейском сообществе. Настоящая канонада вопросов. Я отвечаю неуверенно, не хочу, чтобы мое мнение разошлось с ее, по крайней мере сегодня, и придерживаюсь той точки зрения, которую, по-моему, она может одобрить. Интеллектуально она меня превосходит. Однако я не совсем безнадежен. И мама, и отец всегда интересовались политикой, они приучили меня читать газеты. Да и Катрине все эти годы, пока мы жили дома, держала меня в ежовых рукавицах. Но меня раздражает, что Марианне отводит мне место в другом поколении.

— Что вы думаете о Роберте Никсоне? — например, спрашивает она.

Я сержусь и говорю, что не включаю себя в это вы. Вы? Я принадлежу к людям ее поколения.

— Конечно, — говорит она. — Я замечала это по Ане. Она была неспособна следить за тем, что происходит в мире.

— Она да, но не ее поколение.

Нам приносят заказ. Мы оживленно беседуем, но я слишком устал, чтобы обсуждать сейчас важные политические вопросы. Марианне не в себе, думаю я. Она что-то приняла. И все-таки я полон ею, позволяю себе опьяняться ее внезапными порывами и считаю великой честью то, что сижу с нею здесь, в знаменитом Театральном кафе. Понимают ли посторонние, что произошло между нами? Она заказывает вторую бутылку вина. Расспрашивает меня о фильмах, которых я не видел. Годар. Антониони, Бергман. Потом смотрит на часы.

— Сегодня в девять вечера идет «Вудсток», — говорит она. — Хочешь посмотреть?

— Конечно. А ты не устала?

— Прекрати. Не делай из меня старуху.

Она старается быть веселой, но лицо у нее грустное. Неожиданно на наш столик падает тень — незнакомый человек в безукоризненном темном костюме смотрит на нас. То есть он смотрит на Марианне.

— Ты? Здесь?

Во мне вспыхивает неприязнь, почти гнев. И я понимаю, что это его она весь вечер искала глазами. Но Марианне невозмутима, удивительно невозмутима.

— А почему бы мне здесь не быть? — спрашивает она.

— Я не думал, что ты готова для этого, — отвечает он.

— Еще не готова. Познакомься с моим жильцом, — говорит она, дружески протягивая руку в мою сторону. — Ты его уже видел.

Он смотрит на меня. Недружелюбно и кисло.

— Правда? Имел такую честь? — спрашивает он, протягивая мне руку. Я вежливо пожимаю ее.

— Аксель Виндинг, — представляет меня Марианне. — Редкий музыкальный талант. В будущем году он будет дебютировать в Ауле. Он спас тебя, когда наша яхта перевернулась.

Незнакомец смотрит на меня с новым интересом. Наконец я узнаю его. Это рулевой.

— Ты был там, когда погиб Эрик Холм? — спрашивает он.

— Он тогда тебя спас, — говорит Марианне. — Представься, по крайней мере.

— Ричард, — неохотно говорит он. — Ричард Сперринг.

— Аксель Виндинг, — говорю я, как того требует вежливость. Теперь я понимаю, что Марианне его ненавидит. Этой минуты она ждала. Она сама все устроила, продумав до мельчайших деталей. Должно быть, она знала, что Ричард Сперринг будет сегодня вечером в Театральном кафе.