неправильном пути? Откуда у меня такая уверенность в себе? Может, Марианне громко засмеялась бы, если б узнала, о чем я думаю. Она права. Мне нужен покой и стабильность. Прежде всего мне нужно сосредоточиться, много работать, играть час за часом на Анином рояле. Кем я себя возомнил? Подарком для любой женщины? Я, Аксель Виндинг, самый обычный и вместе с тем неповторимый пианист с сильными страстями, хотя мои действия и не слишком логичны. Как я могу тягаться с ее коллегами-мужчинами в Союзе врачей-социалистов? Как могу даже осмеливаться думать, будто у меня есть какие-то преимущества перед мужчинами, с которыми она ходила на яхте этим летом? Сорокалетними мужчинами, может быть, отцами семейств, а может, имеющими за плечами разбитую жизнь. Мужчинами со своей
Белое воскресенье
Я неожиданно просыпаюсь. Сквозь деревья сияет солнце. День давно наступил, на небе ни облачка, и я думаю, что по неизвестной мне причине у меня должна быть нечистая совесть. Тело налито тяжестью от ночных снов. Я вспоминаю, что нынче воскресенье. Вспоминаю, о чем думал перед тем, как уснул. Вспоминаю вчерашний день и отчаяние Марианне.
Я иду в ванную и долго стою под душем, думаю о ней, надеюсь, что она ночью спала, что силы вернулись к ней и она держится на ногах. В мамином старом банном халате я выхожу в коридор и сталкиваюсь с Марианне.
Еще и теперь, столько лет спустя, я не могу вспомнить, кто на кого налетел — я на нее или она на меня. Наверное, какую-то долю секунды я верил в невозможное. Да, даже много лет спустя у меня в висках стучит кровь при мысли об этом мгновении — когда я раскинул руки, когда мы обнялись, и она почувствовала мою близость совсем не так, как чувствовала ее раньше. Она больше не висит у меня на спине, как мешок с песком, мы стоим живот к животу, и теперь ее очередь зарыться носом в ямку у меня на шее. Мы оба, кажется, понимаем, как серьезно то, что мы делаем, гладя друг друга по спине, не пользуясь бессильными словами утешения.
— Не говори ничего, — просит она. — Пожалуйста, не говори ничего.
— Я и не говорю.
И я не помню, кто кого поцеловал, я — ее или она — меня. Да это и неважно. Этим утром мы целуемся там, в коридоре. От нее пахнет сном и сигаретой. Пахнет вчерашним вином.
— Ты что-то освободил во мне, — словно извиняясь, говорит она.
Но я не знаю, кому из нас следует извиняться, я прижимаю ее к себе со смелостью и уверенностью, которые до сих пор остаются для меня загадкой. Последние рубежи рухнули. Она так же держит меня. Мы стоим в коридоре на первом этаже. И хотя мы оба смущены, мы не останавливаемся.
— Нет, — говорит она. — Только не здесь. И не так.
— Пойдем в твою комнату, — предлагаю я.
— Нет, в Анину.
Все происходит в Аниной кровати. Я расстегиваю ее ночную рубашку.
— Ты не должен смотреть на меня, — говорит она.
— На что именно ты запрещаешь мне смотреть?
— Ни на что. Я хочу отдать тебе все, что у меня есть, даже если я потом и пожалею об этом. Но сегодня…
— Вот именно, сегодня.
Мы словно сломали печать, и, сколько бы раз мы раньше ни делали это с другими, то, что мы делаем сейчас, самое запретное. И это дарит нам глубочайшую радость.
— Будь со мной осторожен, — просит Марианне.
— Руководи мною.
— Молчи. Не останавливайся.
Она знает, что я спал с ее дочерью. Из-за этого мы как будто заключили союз. Не такой, какой заключен у меня с Сельмой Люнге. Я замечаю, что она стесняется своего тела. Частицы ее истории живут во мне. Она все знает о сексуальности. И все время, пока мы лежим в кровати, помнит, что она на семнадцать лет старше меня. У нее наверняка были другие мужчины, не только Брур Скууг и соседский парень. Что, интересно, знал Брур Скууг? Может, она чувствует, что рядом с ней совсем юный парень? Но я не хочу быть юным парнем. Я хочу быть мужчиной. Она вчера упала. И я нес ее на спине. Такие простые символы. Неужели этого достаточно, чтобы чувствовать себя сильным? Какая еще смелость мне нужна? Я даже разрешаю себе наслаждаться ею, хотя всегда боялся показывать женщине именно это чувство. С Маргрете Ирене, Аней и Ребеккой Фрост я был робок и сдержан. Мне было стыдно. С Марианне я не испытываю чувства стыда. И хотя ее тревожит собственный возраст, я замечаю, что она знает себе цену, что она занималась этим гораздо больше, чем я, на это у меня хватает опыта. Сексуальность оказалась ее бичом. В некотором роде она посвятила ей свою жизнь. Кто оставил свой отпечаток на их дочери, она или Брур Скууг? — думаю я. Аня обладала опытом, который не знаю, где получила. Таким же опытом обладает и ее мать. Ее лицо распухло от слез и от сна. Она хочет скрыть это от меня, чувствует, что некрасива. Но я упиваюсь каждой мелочью, каждой морщинкой, каждой трещинкой на губах, запахом ее дыхания.
— До чего же ты красивая, — шепчу я ей на ухо.
— Не говори так, — просит она и отворачивается.
Неожиданно она сильно царапает мне спину и бурно кончает, совершенно неожиданно, с коротким громким всхлипом, непохожим на ее вчерашние рыдания, хотя и в нем тоже слышится отчаяние. Я почти не шевелюсь и не знаю, что мне делать, можно ли и мне кончить, не отпуская ее, ведь мы не предохранялись.
Ее плач не стихает, но я не могу удержаться. По моим толчкам она понимает, что сейчас произойдет, сразу приходит в себя и шепчет:
— А сейчас ты должен меня отпустить!
Я повинуюсь, но она тут же хватает меня, хочет, чтобы и мне было хорошо. Она владеет мной больше, чем я — ею. Она как будто наслаждается моей молодостью, моей откровенной страстью, силой чувств и безудержностью, характерными для этого периода моей жизни. Теперь она играет со мной, хотя все очень серьезно. Вскоре я уже не могу сдерживаться.
— Не стесняйся, — говорит она и закрывает глаза.
Марианне продолжает плакать. Еще несколько минут она плачет в моих объятиях. Тихими, другими, усталыми слезами.
— Не надо больше плакать, — говорю я.
— Сейчас перестану, — успокаивает она меня.
Я думаю, что после смерти Ани и Брура Скууга прошло еще слишком мало времени. Что-то не так, хотя все как будто правильно. Как это могло случиться после того, что случилось накануне?
Она читает мои мысли.
— Ты боишься, что теперь нам станет труднее?
— Ничего я не боюсь.
— Но раскаиваешься?
— Нет.
— Почему мы должны были это сделать? Нас как будто кто-то подталкивал к этому.
— Ты же знаешь, что я все время чувствовал к тебе.
