Я с каменным лицом киваю, так, словно для меня разговоры о минете за чашкой кофе — самое обычное дело. А он смотрит мне в глаза не отрываясь и ждет, что я сейчас застесняюсь и убегу со слезами на глазах.
— А они, испанцы, носили Нодара на руках; он получил приз за лучшую мужскую роль, и перед ним все стелились: «Нодар, батоно, что ты хочешь? Только скажи, мы все для тебя сделаем!» Он им говорит: «Хочу вот эту проститутку, которая чудеса делает».
Они — «нет проблем», и приводят к нему минетчицу. Ну, может, Нодар был слишком возбужден, а может быть, она на самом деле такая потрясающая специалистка, но не успела она взять в рот, как он сразу кончил. Наверное, она знает такие точки на члене, на которые нажмешь — и мужчина сразу кончает. Ты понимаешь, о чем я говорю, да?
Продолжаю с равнодушным видом пить кофе и молюсь, чтобы Громов поскорее вернулся и этот кошмар кончился. «А может быть, надо плеснуть ему кофе в морду?» — думаю.
— Но Нодар — человек простой, как ты правильно заметила. Он решил, что так просто она от него не отделается, придется ей попотеть. Сказал своим испанцам, что ему так понравилось, что он хочет ее еще раз. Ну, ее опять приводят на следующий день. А он перед ее приходом пошел в туалет и дрочил до тех пор, пока ни капли спермы в нем не осталось. Выдавил все, до последнего сперматозоида. И ей-таки пришлось попотеть — сосала она часа два, пока он не кончил. Вот такой он человек — Нодар.
В общем, я была рада, что Шустова с нами не будет. Билеты Витя взял в сидячий вагон, и я не стала спорить, какая теперь была разница? Громов пришел к самому отходу поезда, когда я уже была в полном отчаянии. Мне не хотелось ехать всю ночь с одним Витей, который ко всему прочему был туговат на ухо, так что, разговаривая с ним, приходилось все время орать.
— Ну, видишь, я же говорил тебе не волноваться, Сережа никогда не опаздывал на поезд — ну, может, пару раз, когда был совсем пьяный и сам не мог идти, — тоном учителя младших классов успокаивающе сказал мне Витя.
Пока мы ждали, Витя пару раз отходил звонить по телефону, и я была уверена, что звонит он Громову — отчитаться, что я на месте и что билеты у нас в руках. «Громов, наверное, до конца не был Уверен, что я смогу поехать, и сидел у телефона, ожидая вестей от своего представителя. Если бы я не пришла, он быстренько сумел бы найти мне замену», — накручивала я себя, пока Витя неуклюже пытался развлечь меня светской беседой и терпеливо ожидал моих ответов, которые приходилось кричать ему прямо в ухо, надсаживая глотку.
В поезде началась настоящая пытка. Не знаю что на меня нашло именно в этот вечер, но желание затопляло меня, и было очень трудно сдерживать себя, тем более что объект желания сидел от меня на расстоянии нескольких сантиметров. Спрашивается, а какого черта надо было себя сдерживать? Почему? Можно было приклеиться к Громову не по-детски, и бедный Витя, который, собственно, и так был посвящен в наши отношения, тихо отвалил бы себе подальше. Но я сидела с прямой спиной — впитанные с молоком матери правила: не сутулься, держи спину прямо, живот в себя, иди ровно, расправь плечи, не облокачивайся — давно стали второй натурой — и вела пустые разговоры. Иногда, правда, Витя уходил курить в тамбур, и я тут же приставала к Громову с вопросами: где мы будем жить, каков мой статус на фестивале, есть ли у меня аккредитация — я ведь не успела даже поговорить со своим редактором в «Юности», так внезапно все произошло.
— Чтобы пиздой накрылась эта «Юность» гребаная. Они — апофеоз Совка, и этот Рома — полный мудак Там нет нормальных людей, что они вообще понимают? Я тебя везу на фестиваль и не хочу, чтобы они получили от этого какие-то дивиденды.
— О'кей, я понимаю, что они совсем не такие крутые, как я думала. Но я все-таки хочу писать, а не просто тусоваться. Мне не нравится быть просто тусовщицей.
— Вот и пиши. Сейчас музыкальных журналов хоть жопой жуй — пиши и печатайся.
— Но эти твои полуподпольные журналы денег совсем не платят, в отличие от «Юности».
— Алиса, меня пугает твоя меркантильность. Ты, оказывается, хочешь рок-н-роллом деньги зарабатывать? Тогда нам с тобой не по пути.
Потом Витя возвращался, и я так и оставалась без ответов до следующего перекура. Утром мы вывалились на перрон Московского вокзала в Питере, невыспавшиеся, помятые и голодные.
— Ну, куда сейчас, в рок-клуб? — бодрясь и стряхивая с себя усталость, спросила я.
— Какой, на хуй, рок-клуб? Я хочу спать, жрать и срать — не обязательно в этой последовательности, правда. Так что я еду к Ане. Встретимся вечером, — Громов наклонился, клюнул меня в щеку вместо поцелуя и стремительно начал удаляться из поля моего зрения.
— Подожди, ты куда? — я побежала за ним.
— Я буду жить у Ани Гуревич. Понятно, что вместе мы там жить не можем, это неприлично, ну и вообще. А ты с Витей будешь жить в общаге, у какой-то розенталевской родственницы. И потом, что ты устраиваешь драмы? Какая разница, кто где живет? Это же фестиваль, все тусуются и перетекают из одного места в другое. Но я не могу жить в общаге или на других вписках, я, в конце концов, уже не мальчик. Мне нужен уют и уход. А гуревичевская мама потрясающе готовит. У них вечно всякие печености и варенье свое, домашнее.
Я стояла как обухом ударенная, потеряв дар речи. Когда же пришла в себя, Громова уже не было видно. Как всегда, растворился в тумане.
— Вот что, мы сейчас поедем на нашу вписку, это в общаге у одной из рок-клубовских девушек, — сказал Витя. Он старательно отводил от меня взгляд, чтобы дать мне время успокоиться и привести выражение лица в норму. — Там поедим, отдохнем, ты просто очень устала. А потом позвоним Сереже и решим, что делать.
Он взял меня за руку и повел за собой, как будто я маленькая, убитая горем девочка, у которой только что безвозвратно улетели в небо воздушные шарики.
Общага была у черта на куличках, в беспросветной ленинградской дыре, куда нужно было добираться на перекладных хренову кучу времени. Нас там ждала Эльвира, которую я знала. Она была провинциальной родственницей Женьки Розенталь, ее двоюродной или троюродной сестрой, и они все время тусовались вместе. Но не в этот раз. Женькина квартира на Невском была предназначена для более важных гостей. Эльвира, встретив нас и убедившись, что с нами все в порядке, уехала на вокзал встречать очередных гостей, чтобы развезти их по впискам. Договорились с ней, что через пару часов я приеду к Женьке. Я сидела у стола, и Витя, чуть ли не с ложечки, впихивал в меня еду — у него было ко мне прямо какое-то родительское отношение.
— Сережа — очень хороший. Он добрый, хоть и старается скрывать это. Я почти глухой, без аппарата ничего не слышу, да и с аппаратом не очень. Все время приходится кричать. Многих это раздражает, и со мной почти никто не хочет общаться. Я не обижаюсь, я понимаю людей. Но Сережа не такой, он — мой друг, я для него все сделаю.
Я меланхолически кивала и давилась крутым яйцом. Кричать, чтобы сказать ему, что Сережа совсем не добрый, мне не хотелось. Витя принимал мое молчание за знак согласия и продолжал меня увещевать.
— Он — большой. А большие люди — они всегда добрые. Но, как бы это сказать, невнимательные. Им со своей высоты многое кажется незначительным, неважным, поэтому они часто обижают людей. Понимаешь, не потому, что хотят сделать больно, а просто им и в голову не приходит обращать внимание на мелочи. Они всегда заняты чем-то важным, большим, глобальным.
— Ладно, Витя, ты тут отдыхай, а я поехала. Пока, — наконец сказала я и поднялась.
— Постой, ты куда? — всполошился Витя. — Надо позвонить Сереже.
— Ну и звони. Мне-то, собственно, что? У меня свои дела, — пожала я плечами и пошла к выходу. Витя схватил свою сумку с фотоаппаратом и догнал меня в коридоре.
— Я с тобой.
Мы приехали на Невский и пошли к Женьке. У нее было весело. Толпа народу, все знакомятся, тут же становятся лучшими друзьями, признания в любви сменяются бурными выяснениями отношений на тему того, какая группа лучше и почему именно панк спасет Россию, все заливается дешевым вином и горячим
