— Вот еще! Я не буду класть в свой рюкзак чей-то чужой старый вонючий ботинок.
— Ладно! Тогда я к себе положу, а ты возьми у меня что-нибудь.
Пока мы там же, у выхода, перекладывали вещи из сумки в сумку, на площадь перед ДК выехал синий микроавтобус, как раз за спины идущим к метро зрителям. Из автобуса выскочили мужчины, и хотя они были не в форме, а в цивильной одежде, по их выправке и фигурам сразу было видно, что это менты или даже омоновцы. В руках они держали резиновые дубинки. Рассыпавшись по площади они начали избивать дубинками ничего не подозревавших людей. Народ побежал в разные стороны, но все пути отхода были перекрыты налетчиками. Кого-то менты отлавливали и, заломив руки, вели в автобус. Мы с Пален в ужасе ломанулись назад в ДК, но двери уже заперли, и мы не могли войти.
— Пустите, пустите! Откройте дверь, пожалуйста! — завопила Пален, колотя кулаками по закрытой двери.
Дверь, конечно, никто не открыл, а вот нас заметили. В нашу сторону, вверх по лестнице, двинулся молодчик с дубинкой. Делать нечего: надо было или получать дубинкой по голове и потом, может быть, провести ночь в отделении, или прыгать с площадки перед входом в ДК вниз. Там было невысоко — до земли метра два. Я прыгнула первая, Пален немного задержалась, и мент успел схватить ее за сумку. Пален рванулась вперед, ремешок сумки порвался, и мент остался с сумкой в руках, в то время как мы с Пален со всех ног побежали куда-то за угол. Бежали мы довольно долго, пока не выбились из сил. Никто нас не преследовал, акция была скорее показательной — главное было — попугать, а не доставить всех подряд в отделение. Девушки относительно приличного вида были им, наверное, не нужны.
— Да, вот кому достался в результате Петин ботинок, — сказала Пален, отдуваясь, когда мы наконец остановились перевести дыхание.
— Он, наверное, сильно удивится, когда откроет сумку, а там ничего нет, кроме одного ботинка.
— Там еще лак для волос.
Пока мы выбирались из совершенно неизвестного нам места в незнакомом городе, пока добирались до центра, прошло много времени. Мы вернулись в квартиру у Казанского собора довольно поздно. Я надеялась, что графиня будет уже спать, но не тут-то было. Увидев нас, она что-то забормотала о чистоте русской крови, и Пален, не въехав, что графиня говорит обо мне и мне подобных, бросилась на амбразуру.
— Зря вы так говорите. Мамонов — чисто русский человек Что же, по-вашему, нельзя петь рок и быть русским? Я вообще считаю, какой ты русский, если не любишь рок! Да, Бяша? Вот Алиса у нас рок- журналист, пишет в «Юности», она вам сейчас все изложит квалифицированно.
Судя по реакции графини, «Юность» входила в число изданий, подлежащих, по ее мнению, сожжению вместе со всей редакцией. Она бросила на меня испепеляющий взгляд, вцепилась в Пален и потащила ее на кухню, где зашлась в таком почвенническом монологе, что стало понятно — у графини не все дома и спорить с ней бесполезно. Один мой вид возбудил в ней такую ненависть, что фонтан ее красноречия не иссякал несколько часов подряд. Когда они заспорили о рок-музыке и масонстве, я почла за лучшее отползти в отведенный нам угол — выяснилось, что нам сдали не комнату, а именно угол, две раскладушки в огромной гостиной, где стоял рояль, — а Пален приняла огонь на себя. Часа в два ночи раздался стук в дверь, это пришел Данила. Я вышла его встретить, все-таки он был другом Глеба.
Он был заметно взволнован и преисполнен торжественности.
— Мама! Сегодня очень важный для меня день. Я вступил в общество «Память».
Графиня молча, медленно подошла к нему, троекратно облобызала и перекрестила. Потом отстранилась и посмотрела на него сквозь выступившие на глазах слезы.
— В добрый час, сын!
Взявшись за руки, они ушли на кухню, даже не взглянув на нас.
— Эта твоя родственница совсем сумасшедшая, — сказала мне Пален, когда мы улеглись друг напротив друга на своих скрипучих раскладушках.
— Кто моя родственница? Графиня Шувалова?
— Ну да, эта тетка. По ней дурдом плачет. И по ее сынку тоже. Они тебе кто?
— Ты совсем больная, да? Они — черносотенцы! Как они могут быть моими родственниками? Я же еврейка. Она тебе два часа втирала, что всех евреев надо в принудительном порядке выслать из России, а тех, кто нарушит приказ, — уничтожать физически.
— А… А то я немного удивилась, когда она об этом заговорила. Но, в принципе, она много дельных вещей сказала, не про евреев, конечно. А вот про Горбачева там…
— Ой, прошу тебя, замолчи. Я даже слышать не хочу.
— А как ты думаешь, этот ее сын — он прикалывался или на полном серьезе вступил в «Память»? — через некоторое время спросила Пален.
— Не знаю. Глеб расписывал его как классного парня, они в армии были не разлей вода. А тут «Память»… Но непохоже было, что он шутит.
— Ох, Бяша, Бяша, ну почему когда я с тобой, то вечно вляпываюсь сама знаешь во что? Что ты за человек?
— Это ты вляпываешься? Это я с тобой не знаю, как живой остаться — то дубинкой по голове получишь, а то придут ночью члены общества «Память» и зарежут нас во сне.
— Точно. Давай будем спать по очереди, одна спит, другая дежурит.
— Давай. Ты первая, — перебила я ее с раздражением и уткнулась головой в подушку.
На следующее утро я проснулась от грохота фортепианного арпеджио, аккорды сыпались на меня, как клопы с потолка. Продрав глаза, я увидела, что графиня, в своем халате и с «Беломором» в зубах, сидит за роялем и играет. Рядом со мной восстала со своей скрипучей раскладушки испуганная Пален.
— Проснулись? Пора вставать. Скоро ко мне придет ученица, — благосклонно сказала графиня.
Мы быстренько собрали манатки и вылетели оттуда пулей. Уходя, столкнулись в коридоре с ученицей, славной дщерью Сиона.
«Ага, а еврейскими денежками она не брезгует. Да и с меня плату за ночлег сгребла, не поморщилась. Идеи, они, конечно, идеями, но ведь и есть тоже хочется».
А концерты в Питере «Звукам Му» запретили, и мы в тот же вечер уехали в Москву.
ЖЕЛТЫЕ ЗУБЫ
Анька Левина не любила четвертый этаж, на который засунули все первые классы, чтобы под ногами не мешались. Она ленилась таскать вверх и вниз тяжеленный портфель, в котором у нее вечно было больше учебников, чем надо, — выучить расписание она тоже ленилась и для надежности брала с собой в школу все. Наверх она его еще перла, выхода не было, а вот после уроков, спускаясь вниз, бросала портфель в пролет лестницы, сбегала вниз налегке, а потом подбирала его на первом этаже. И надо было такому случиться, что в один несчастливый день под этот падающий с четвертого этажа портфель подставилась завуч. Зачем-то она высунулась в пролет, и тут ей по голове ударило портфелем. Был страшный скандал, Аньку обвинили в терроризме, угрожали исключить из школы и только с большим трудом согласились оставить с испытательным сроком. Ее отстранили от учебы на пару недель, пока все как-то не утряслось. Аньку в классе не любили, она была медлительная, иногда даже заторможенная, неспортивная, погруженная в свои мечты и мысли. Она никогда не бегала, не играла с другими детьми, не ругалась. Училась в художественной школе и все время рисовала; казалось, ей никто не нужен. Как-то раз, когда нашей классной руководительницы не было в классе, Саша Данилов — Данила, как его все звали (у нас у всех были клички, я была Бяшей), капитан нашей футбольной команды и самый красивый и сильный мальчик в классе, вдруг объявил:
— А вы знаете, как отличить евреев от русских?
— Нет, — ответило несколько голосов.
— У них нос большой, — сказали другие.
— Нет, у евреев желтые зубы. Давайте проверим, кто у нас в классе еврей. Показывайте зубы.
Данила начал обходить класс, человека за человеком. За ним увязалось еще несколько человек, у
