которых он предварительно проверил цвет зубов.
— Так, белые. Ты, Батон, русский. Белые — ты, Федос, русский.
Я сжалась за своей партой. Я знала, что я еврейка, и боялась, что Данила сейчас на весь класс скажет, что зубы у меня желтые. Сидящий впереди меня Сухой, у которого были самые гнилые и вонючие зубы в классе, даже не желтые, а черные, тоже переживал, что он окажется евреем.
— Так, Сухой. Ты — русский, белые у тебя зубы. — Сухой с облегчением выдохнул, и Данила, хоть и сжал пальцами нос, когда наклонился к Сухому, отскочил от накрывшей его волны зловония с воплем: — Ты знаешь, что зубы чистить надо иногда? Уф, вонища! Закрой рот скорее, дубина!
Все, моя очередь. Я неуверенно улыбнулась Даниле, обнажая зубы.
— Ну, Бяша — русская, — и он пошел дальше.
От сердца у меня отлегло. Теперь и мне стало любопытно поглядеть, у кого какие зубы. Я, правда, и так знала, кто в классе еврей, но все равно было интересно — больше все равно делать было нечего.
Аньке не повезло. Хотя зубы у нее были, наверное, самые белые и красивые в классе, ей это не помогло.
— Так, Левина. Желтые зубы. Ты — еврейка. Она — еврейка, — Данила победно оглядел класс. Все молчали.
И здесь Анька меня удивила. Она встала и спокойно сказала:
— Зубы у меня белые, белее, чем у тебя. Но я, конечно, еврейка. А ты, Саша, — дурак, — она взяла портфель и вышла из класса.
Данила проверил класс до конца и выявил еще двух желтозубых. Из всех евреев в классе только у меня и его лучшего друга, Вадима Барто, зубы оказались белыми, по дружбе.
Через несколько дней дома был серьезный разговор.
— Я вчера разговаривала с родителями Ани Левиной, и они мне рассказали, что у вас в классе был неприятный инцидент, — сказала мама.
— Не было никакого ин-цин-дента! — мне понравилось красивое новое слово.
— Аня пришла домой и спросила своего отца: «Папа, а почему мы евреи, а зубы у нас белые?» Он не понял, в чем дело, начал спрашивать и выяснил, что у вас в классе кто-то устроил шмон — искали евреев. И насколько я поняла, ты тоже в этом принимала участие.
— Я ничего не принимала. А что такое шмон?
Отец встал со стула и сделал несколько стремительных шагов по комнате, у него никогда не было много терпения на длительные объяснения.
— Шмон — это обыск на воровском жаргоне. А мы все живем в лагере, вся эта страна — одна большая зона. Что за партой сидеть в школе, что на нарах — разницы никакой.
— Сева, подожди, ты ее не сбивай, надо ей объяснить. Послушай меня внимательно. Мы — евреи, и ты еврейка. В этом нет ничего особенного. На свете есть много национальностей: есть русские, есть грузины, армяне и татары — все эти национальности есть у вас в классе.
— Ого! А кто у нас татарин? — это было интересно.
— Да какая, к черту, разница! — заорал отец. — Когда рядом с тобой оскорбляют евреев, то оскорбляют твою мать, и твою бабушку, и твоих сгоревших в печи родственников. И главное, тебя самое! Нельзя прощать антисемитизм! Надо сразу бить в морду, в живот, ломать руки, убивать! Ты меня понимаешь?
— Сева, чему ты ее учишь? Какой смысл лезть в драку? Что ты этим докажешь?
— Только так и можно доказать! Если бы каждый еврей бил смертным боем антисемитов, их бы не было, никто бы не смел пасть разевать.
— И скольких ты побил, а меньше их не становится. И ребенку, девочке, зачем это в голову вбивать?
— А что это значит, что мы евреи? — задала я вполне резонный вопрос.
Мама прочла мне целую лекцию, из которой я много не запомнила, но поняла, что быть евреем — непростая работа. После этого мама еще долго мне рассказывала про евреев и их древнюю историю, и про антисемитизм, и войну, когда убили много евреев только потому, что они были евреи… Про себя я думала, что предпочла бы быть русской, как все, и не иметь всех этих проблем, но раз родители говорят гордиться тем, что мы евреи, я буду гордиться.
Перед сном, когда я уже лежала в кровати, ко мне пришел отец.
— Я терпеть не могу, когда женщина дерется. Нет ничего мерзее этого зрелища. Но есть моменты, когда нельзя не драться. С антисемитизмом можно бороться только кулаками, ты им ничего не объяснишь, ничего не докажешь. И не верь во все эти глупости — раз ты еврейка, ты должна быть самой лучшей. Ты никому ничего не должна, кроме мамы с папой, а для нас самое главное, чтобы ты выросла хорошим человеком. Так вот, запомни. Если ты уже начала драться — то драться нужно только на победу, будь готова убить или умереть, но победить любой ценой. А если боишься, так и не начинай.
После этого случая мне долго не предоставлялось случая встать на защиту своего народа. Но во втором классе, когда у нас был свободный урок, учительницы не было и никого не прислали ее заменять, дети начали листать классный журнал, оставленный на учительском столе. На последней странице журнала были выписаны имена всех учеников класса и напротив фамилии — национальность. Все сгрудились вокруг стола и начали читать.
— Андреева — русская.
— Аболихина — русская.
— Аконян — армянин. Ой, Максим, — ты что, армянин?
Туг все грохнули от смеха. Бедный Макс сидел за своей партой красный как рак.
— Белова — русская.
— Бялая — еврейка. Эй, Бяша, ты видела, что они про тебя написали?
— Что? — я стояла руки в боки. В душе у меня все бурлило.
— Что-что? Написали, что ты — еврейка. Надо пойти и потребовать, чтобы они исправили. Ты — нормальный человек. — Данила был моим другом, и он не хотел, чтобы меня так оскорбляли.
— А евреи что, не нормальные люди, по-твоему?
— Да евреи — вообще не люди, папа говорит, что они хуже собак. Они убивают детей и кладут их кровь в свою мацу.
Это было уже слишком. Я схватила стул и со всего размаха, высоко занеся руку над головой, ударила Данилу по спине. Обычно, когда надо было мыть пол в классе, этот тяжеленный стул я даже на стол водружала с трудом. А тут так замахнулась. Данила упал. Кажется, я попала ему и по голове тоже, он потерял сознание. В класс вошла учительница и увидела Данилу на полу и всех нас, сгрудившихся вокруг него.
— Что случилось? — в ужасе спросила Людмила, нагибаясь к Даниле.
Все переглянулись. Я подумала, что сейчас меня посадят в тюрьму за убийство.
— Он хотел что-то достать, встал на стул и упал, — сказал кто-то.
— Да, он сам упал, — добавили еще несколько голосов.
Данила слабо пошевелился, потом сел, тряся головой. «Слава богу, я его не убила», — с облегчением подумала я.
Данила несколько дней не ходил в школу, но меня не выдал. И никто из класса не настучал про то, что у нас произошло. Потом, когда Данила вернулся, мы с ним общались как ни в чем не бывало.
Больше у нас в классе никогда, по крайней мере при мне, ничего плохого о евреях не говорили.
БОЛЬШОЙ ТРАМПЛИН
Вечером позвонил Никита.
— Ну вот, я в Москве. Как ты относишься к «ДДТ»?
— Хорошо отношусь.
— Хочешь пойти на их концерт?
