Меня подмывает искать в нем необычное. Как подсказывает мне чутье (интуиция), мусор, начало и конец этого мира, должен заключать (содержать) в своем лоне смысл и разгадку, ответ на вопросы, роящиеся в моем мозгу. Угу.
Гениальном мозгу, с извилинами, состоящими из вопросительных знаков — особенно с тех пор, как я стал читающим, а не только говорящим.
Если кто-нибудь из вас умеет читать — но по-настоящему, без дураков, — он более или менее поймет, что я имею в виду. Если же он читает с трудом или совсем ни в зуб ногой, тем лучше для него, во-во, поскольку ему уже дано жить по ту сторону словесного барьера. Ах, я и сам намерен забыть слова, но пока что они нужны мне для достижения моей цели.
Я забуду их — ихихи — во сне: проснулся — и не помню ни словечка (а-ха-ха).
Несколько книг, которые у меня есть, восходят к до… не знаю чего — когда в ходу еще было множество слов. Но у нас, в великой Стране, неизменно первой во всем, их становилось меньше и меньше и уже оставалось не более тысячи. Я полагаю.
Впрочем, я хочу вам сказать о моем «Ричарде III», необыкновенной (исключительной) книге, книге в моем вкусе, написанной неизвестно кем и посвященной какому-то Уильяму Шекспиру, должно быть, важному господину. У, думаю даже, что королю.
Я не знаю никого, кто мог бы поведать о моих подвигах (ах!), о событиях, героем которых мне предстоит скоро стать (сделаться), так что приходится самому составлять этот отчет (хронику).
Только будут ли еще на свете читатели? И-хи-хи. Ух.
Но эти роковые дни заслуживают того, чтобы я о них рассказал.
Возможно, ради еще одного Ричарда.
Перед тем как запустить длинные пальцы-когти (указательный и средний у меня настоящие великаны) в мусор, я бормочу молитву. У, собственного сочинения. Вроде той, что я читаю в дверях, выходя из своих апартаментов.
Спички, денежки, очки, сигареты, ключ, платок.
Чтобы ничего не забыть.
— Святая Троица, помилуй меня, грешного, ничего не могу с собой поделать.
Лучше всего повторять молитву несколько раз — по крайней мере пока совершается преступление (кощунство).
Я отодвигаю набор льняных носовых платков (дюжину), два аккуратных свертка (что в них — неизвестно, но, судя по весу — тяжести, — это книги), три пиццы (полуфабрикат), флакон лосьона после бритья, две упаковки нарезанного ломтиками хлеба, и в моих сверхчувствительных пальцах оказывается бумажный шарик.
Его местонахождение указывает на то, что он выброшен недавно.
Шарик оказывается запиской.
Посланием.
Ого! Эгегегегегегегеге.
Глянь-ка, ну и ну, у нас кто-то умеет писать.
Интересно, что это за грамотей.
Послание состоит из одной-единственной строчки. Написанной вкривь и вкось, печатными буквами.
«Я люблю тебя. А.».
Гм, кто такой А.?
И к кому он обращается?
Внимание, друзья, сюда кто-то идет.
— Эй, парни — эй, парни — эй, парни…
Это монотонное пение мне знакомо. О, еще как!
Значит, можно не прятаться.
Напевая (мурлыкая) «Эй, парни», единственное место из песни, которое она знает, моя жена Елизавета приближается, толкая перед собой тележку для покупок, набитую доверху.
Она одета в свой вечный балахон из грубого полотна, грязный и заскорузлый от пота. Она молода, у нее светлые волосы, высокий выпуклый лоб, маленький носик и большой рот (полный зубов).
Выдающаяся представительница женской части населения великой Страны.
На ее лице — обычное выражение изумления и довольства.
При виде меня она недовольно поджимает губы.
— А, ты здесь, Ричард? Это не о’кей, будь уверен. Ты не должен выходить из твоего… из твоей…
Наказание, люди. С ней, ей-ей, нельзя без резкостей.
— Апартаменты. Это называется: апартаменты. Ты так никогда и не выучишь это слово.
— Его нет в моих двух сотнях, значит, не о’кей.
— Можешь называть и по-другому — тюрьмой, каталажкой. Слышала такие слова? А?
Елизавета кивает. Ишь ты!
— Будь уверен! Если твой отец узнает, что ты свободно гуляешь по дворцу, он тебя посадит под замок.
— Я его уничтожу.
Она не обращает внимания на мои слова.
Я столько раз обещал (грозил) это сделать, что она и теперь воспринимает мою угрозу как обычную идиотскую болтовню.
Она благочестиво (нейтрализуя заодно мое кощунство) касается лба, груди и живота. Осеняет себя тройным знамением, общим для всех, кто принадлежит к церкви отказа, нашей правящей церкви.
Знамением Святой Троицы.
Мы отправляемся в свои апартаменты (Елизавета говорит «домой»).
В самое мрачное крыло дворца.
— О’кей, я выполнила свой ежедневный долг, — довольным голосом сообщает Елизавета. — Купила все, что могла.
Если говорить о вещах, от которых мы отказываемся (которые приносим в жертву), ууу, у нас, увы, ничтожно мало мусора по сравнению с огромным его количеством в тронном зале, в папской кухне и в покоях Его Святейшества. Но моя жена (ах, тут она молодчина!) не жалеет своих сил и моего жалованья (полагающегося — причитающегося — мне как аббату Йоркскому), чтобы сократить эту огромную разницу.
Чтобы быть не хуже других.
Елизавета живет ради этой вот счастливой минуты.
Сипя от удовольствия, она одну — у! — за другой берет покупки с тележки.
Каждую покупку она называет, после чего выбрасывает — приносит на алтарь мусора.
— Хлеб, молоко, яйца, сигареты…
Я прошу оставить мне пачку сигарет, но она — ах ты! — выбрасывает весь блок.
— У тебя в комнате еще целые три пачки. Иии, сколько! — И она опять затягивает свою чертову песню: — Эй, парни — эй, парни — эй, парни.
Я сжимаю в кулаке бумажный шарик — эгегегеге — и смотрю на жену, которая прямо-таки с чувственным удовольствием продолжает отказываться (освобождаться) от только что сделанных в торговом центре покупок, стараясь заполнить долины между нагромождениями мусора.
— Две пары туфель — эй, парни, — зеленые и желтые.
— Терпеть не могу зеленые туфли.
— О, две новые рубашки для тебя — эй, парни. Нравятся? О’кей.
Я даже не успеваю разглядеть, какого они цвета.
Впрочем, мне все равно, я сроду — у — не носил рубашек.
Обе рубашки в блестящих конвертах падают на пол, покрытый мусором.
— Эй, парни — эй, парни. Платье для меня. Красивое, а? Будь уверен!
Она разворачивает зеленый в синюю полоску холщовый балахон, прикладывает к себе и поспешно бросает на пол.
