– навсегда исчезнет, растворится в нем. Другой мир, в котором я ничего не менял и не смогу изменить. Другой мир, в котором взрываются набитые пассажирами поезда, а самолеты с полными баками керосина влетают в небоскребы. Мир, в котором нет ни Вацлава, ни Михая, ни Александра, ни Бориса, ни Квамбинги, где абсолютно все мои друзья мертвы, а враги – сильны и живы. Мир, в котором умирает от голода в десятки, в сотни раз больше людей. Мир, в котором резня и войны вспухают, как гнойные вулканы, распространяя смерть и смрад на тысячи километров вокруг. Мир, где люди боятся выйти на улицу с наступлением темноты и где дети замерзают насмерть в нетопленных квартирах. Мир, в котором наша любимая родина – бардак для налитых пивом краснорожих швабов, заезжающих сюда трахнуть наших и украинских девчушек, свезенных к границе албанскими и чеченскими бандитами. Мир, в котором нет ни сейсмодемпферов, ни спасателей в экзоскафандрах, ни палладиевых реакторов, ни климатоконцентраторов, ни тау-приборов, ни ионно-обменных аккумуляторов, двигающих наши машины, наши суда, морские, воздушные, космические... Где нет ничего, чем мы пользуемся, чтобы держать демонов в клетках, – и демонов свободы, в том числе. Мир, в котором жирные, как насосавшиеся клопы, нефтяные шейхи свергают наши правительства и рассылают повсюду своих вонючих бородатых шахидов, чтобы взрывать нас в наших домах. Мир, где торгуют оружием и наркотиками, как жвачкой, где корпорации превращают все в пустыню, где Америка бьется за нефть, уничтожая себя и свою веру в Бога и в свободу. Мир, где любовь и смерть сражаются так же, как в нашем мире, но где сила – у смерти. Не у любви. – Он перевел дух. – Иногда мне кажется, что наш мир существует лишь у меня в голове. Что на самом деле нет ничего – только я и Он за шахматной доской. Я не могу говорить ни с кем об этом – ни с Ребе, ни с Риккардо. Даже если они поверят мне... Они найдут тысячу слов, чтобы убедить меня в том, что все это – морок. Но я знаю, что знаю. И я буду драться за этот мир, пока я дышу. Только один – я не могу больше.
Елена смотрела на него, – и не плакала, нет, просто слезы неостановимо катились по ее лицу. Она понимала, о чем он. Теперь, после всего, что было – понимала. И вспомнила свой мгновенный ужас перед его одиночеством – тогда, в самый первый день их знакомства. Но не испугалась теперь. И протянула к нему руки:
– Иди ко мне.
Он повернулся, посмотрел на Елену. И, шагнув к ней, опустился перед ней на колени:
– Не оставляй меня, Елена. Я люблю тебя.
– Мой мальчик, – прошептала Елена, обнимая его, прижимая его голову к своей груди и гладя по волосам, – мой бедный, мой маленький, мой родной. Я так тебя люблю. Я буду с тобой. Я клянусь, что никогда не оставлю тебя. Я буду жить с тобой долго-долго и умру с тобой в один день. Я только одну вещь тебе скажу. Ты ничего не отвечай мне, ладно? Я думаю, Ему не все равно. Раз все так получилось... Возможно, не все равно. Ты ведь мне веришь?
– Тебе? Тебе я верю, мой ангел. И я так хочу, чтобы ты оказалась права.
Господи, подумала в отчаянии Елена. Да как же это можно-то – постоянно жить на таком градусе, с таким надрывом?! Нет. Нет, я должна что-то сделать с этим, просто обязана. Немедленно. Прямо сейчас.
– Я тоже должна тебе кое-что сказать, – Елена вытерла слезы и взяла Майзеля за уши. – Что-то очень важное. Ужасно важное, Дракончик. Ты готов?
– Да. Да, жизнь моя. Я готов.
– Я не настоящая блондинка.
– Что?!?
– Я крашеная.
– Господи, Елена!
– Правда-правда. У меня цвет волос на самом деле какой-то пегий, так что я очень давно осветляюсь, еще с гимназических лет. Ты сильно разочарован?
Майзель так долго молчал, что Елена уже и в самом деле встревожилась. И вдруг спросил с надеждой:
– А глаза?
– Глаза – увы, настоящие, – Елена вздохнула.
Майзель сел на пол, закрыл лицо руками, и плечи его затряслись. Елена сначала замерла, а потом поняла, что он так смеется.
И засмеялась сама.
ПРАГА, ЮЗЕФОВ. МАЙ
Понтифик, чуть пригнувшись, вошел в молитвенный зал Старо-Новой синагоги. На нем была простая белая сутана, перепоясанная белым кушаком, и белая шапочка, до боли напоминающая праздничную ермолку, какую надевают в Йом-Кипур [73] правоверные евреи.
Мельницкий Ребе сидел возле арон-кодеша [74] с книгой, – совершенно один. Услышав шаги гостя, он обернулся и с видимым усилием поднялся. Понтифик приблизился, и они пожали друг другу руки. Это была их первая в жизни встреча с глазу на глаз. Еще никогда Ребе – ни он, ни другой – и наместник престола святого Петра не встречались вот так. Ребе указал гостю на скамейку напротив себя, а сам опустился на место. Он знал, что понтифик владеет ивритом. И заговорил первым, проведя по седой бороде едва заметно подрагивающей, в старческих пигментных пятнах, рукой:
– Ты [75] наверняка хотел поговорить со мной об этом апикойресе, падре. Что еще он натворил?
– Не называй его этим словом, рабби. Он мой друг, и я люблю его.
– Пожалуй.
– Он любит женщину, рабби. И она – не еврейка.
– Ох, и это я знаю. И это почему-то совсем не удивляет меня.
– Они вместе остановили войну, рабби. Возможно, самую страшную из всех войн на Земле.
– Лучше бы он учил Тору, – вздохнул Ребе. – Продолжай, падре.
– У них будет ребенок.
– Ах, вот что. И что же я должен по этому поводу сказать?
– Откуда мне знать? – пожал плечами понтифик. – Я думаю, хотя бы то, что это событие стало поводом для нашей встречи, уже достойно быть занесенным на скрижали истории.
– Несомненно, – Ребе неожиданно молодо прищурился. – Ты хороший друг, падре. Я думаю, у него есть право гордиться такими друзьями. Но ведь ты понимаешь, что...
– Я боюсь, рабби, что тебе придется выслушать кое-что, прежде чем ты примешь какое-нибудь решение.
– Хорошо. Я слушаю.
– Я думаю, имя этой женщины тебе известно. И кто она.
– Да. Продолжай.
– Когда ей было восемнадцать, она приехала учиться в Россию, в Москву. И там случилось то, что случается сплошь и рядом с юными и горячими девушками, когда они уезжают далеко от дома. Он был такой модный в богемных кругах музыкант, веселый и скабрезный любитель выпивки и женщин, и он так задушевно пел песни и так красиво рассказывал стихи. Для него это было забавным приключением – уложить в постель хорошенькую иностраночку из «братской республики», смотревшую на вавилонские башни Кремля с ужасом и интересом. Ей так хотелось узнать поближе этот народ, капля крови которого текла и в ней тоже, который двадцать лет назад отутюжил ее родину, ее любимую Злату Прагу танками только за то, что они осмелились мечтать о другой, лучшей жизни. Посмотреть ему в глаза. Изведать, – неужели все они ненавидели ее страну за это? И этот человек показался ей другом, и она раскрылась ему навстречу, ей даже почудилось, что она полюбила его. Она ведь была так молода. И когда узнала о том, что он женат, и вовсе не борец он, а мелкий пакостник и лживый болтун, – она была беременна. Он уговаривал ее избавиться от ребенка, хныкая и ползая перед ней по полу в пьяной блевотине. Ей стало страшно – ребенок? Сейчас? От этого алкоголика и ничтожества?! И это было сделано. По-советски убого и грязно. Конечно, она опомнилась потом. Когда уже ничего нельзя было исправить. Она вернулась домой, и вышла замуж, и очень хотела детей. Но приговор врачей был неумолим: невозможно. Никогда. Ее родители умерли в один год, один за другим, и с мужем она рассталась. Она многое преодолела, многому научилась за время,
