– Обязательно, Ребе. Хорошо. Будет кольцо. Не волнуйтесь.
– Кто волнуется?! Я волнуюсь?! Да, я волнуюсь. Всё-таки я первый раз женю еврея на... христианке. Как ты думаешь, шмаровозник, что я чувствую?! Тьфу! Но хупэ [82] никакой не будет. Понял меня?!
– Я это переживу, Ребе.
– Не сомневаюсь, – фыркнул Ребе. – Как только я это переживу?! Ладно. И никаких посторонних. Или, упаси Бог, журналистов! Все! Выметайся!
ПРАГА, СТАРО-НОВАЯ СИНАГОГА. МАЙ
Ребе сидел над книгами всю ночь. В основном – над книгой Рут. «Потому что знают в воротах народа моего, что женщина геройская ты» [83] ... Был канун месяца Сиван, месяца Шавуот, праздника дарования Торы. Он знал, – в соответствии с буквой закона, закона строгого и справедливого, хранившего столько веков его народ, – он не имеет права. Не должен делать того, что пообещал понтифику. То, что он пообещал, не могли бы сделать даже тысяча раввинов, способных отменить или принять любое постановление. Даже Сангедрин [84] . Потому что есть правила. Если женщина или мужчина хотят быть с его народом, они должны выдержать испытание на прочность своего стремления, показать, что этот выбор – сознателен, продуман, выстрадан. А тут... Тут было совсем иное. Тут, вопреки редкой, хотя и известной, практике, никто не хотел никем стать. И что-то задел в нем рассказ и слова понтифика, что-то невероятно значимое, чему сам Ребе никак не мог подобрать определения.
Он не мог – да и не собирался с самого начала – проводить обряд бракосочетания в соответствии с установленными правилами и религиозными канонами. Но какое-то решение, – решение, отвечающее истинному духу Торы, духу Божественной справедливости, духу, утверждающему великий принцип примирения: «когда два стиха противоречат, длится это, пока не явится третий, примиряющий их» – он должен был найти. Обязан. В этом Ребе, в противоположность всему остальному, как раз ни секунды не сомневался.
Он поднял голову и увидел стоящего в арке входа смотрителя кладбища, Пинхаса:
– Доброй ночи, Ребе.
– Здравствуй, реб Пинхас. Подойди ко мне и говори.
– Ребе... Этот главный католик... Это он из-за нее приходил?
– Что ты знаешь, реб Пинхас?
– Да. Из-за этой женщины, – хасид вздохнул. – Я ее спросил тогда, – ты разве еврейка?
– Когда?
– Она была здесь, Ребе. Такая... Еще до всего, до всей этой истории. На кладбище. У могилы его матери. Долго, так долго, – может, час, а то и больше. Свечку зажгла. Разговаривала с ней. Плакала. Я думал, я сам разревусь.
– Почему ты мне ничего не рассказывал?
– Я не знал, что это важно, Ребе. Если бы я знал...
– Спасибо тебе, реб Пинхас.
– За что?
– Ты помог мне. Спасибо.
– Ох, Ребе...
– Ничего, ничего. Иди с миром, реб Пинхас.
И Ребе улыбнулся.
Он не был бы Ребе, если бы не нашел решения. Было уже утро четверга, и его хасиды собрались на молитву. После нее Ребе велел трем старшим своим ученикам остаться, а всем прочим удалиться.
Они назывались учениками, но сами были при этом раввинами. Ученые, комментаторы священных текстов, они по праву пользовались почтением и уважением остальных. Мужья и отцы семейств, высокие, статные, со светлыми, одухотворенными лицами, какие бывают лишь у людей, действительно чистых помыслами и сердцем. Не равные Ребе, конечно, – пока. Кому-то из них должен был перейти по наследству знаменитый посох. Они знали, что среди них будет выбран следующий Ребе, но им не было это так важно, потому что служение Торе [85] и учение Торы было главным смыслом и радостью их жизни. И вдруг услышали они такое, от чего мороз пробежал у них по коже.
Сев перед ними и поставив посох между колен, Ребе проговорил, глядя на них своими удивительно молодыми, сверкающими глазами:
– Слушайте меня, рабойним [86] . Однажды случилось во времена Царей в Эрец Исроэл, – олень прибился к стаду овец. Увидев это, хозяин отары приказал пастухам особенно заботиться об этом олене. Спросили пастухи, удивленные этим: к чему заботится нам об олене, что толку в нем, не овца он, нет от него пользы и быть не может? И ответил хозяин: овцы мои знают только одно стадо, а перед этим оленем весь мир, и он может выбирать. Он выбрал мое стадо, и потому в особой заботе нуждается он.
Ребе помолчал, оглядев все еще недоумевающие лица учеников. И, кивнув, заговорил снова:
– Завтра утром, после молитвы, я буду разговаривать здесь с женщиной. С христианкой. Слушайте, что она скажет, рабойним. Забудьте все, чему учились вы столько десятилетий. Все забудьте, – от первой до последней буквы. Нет ни Мишны [87] , ни Гемары [88] , ни Писаний, ни Пророков. Нет Торы, – только дух ее пусть витает над вами, рабойним. Слушайте эту женщину, что будет она говорить. И слушайте свои души. Потому что вы должны будете вслух повторить мне то, что скажут вам они. Идите сейчас в микву [89] , а потом мы вместе будем молиться, чтобы Всевышний послал нам мудрость, разум и милосердие, чтобы Шехина [90] была завтра с нами, чтобы решение, которое мы завтра примем, было во славу Его Святого Имени. Идите, я жду вас, рабойним.
ПРАГА, «ЛОГОВО ДРАКОНА». МАЙ
Елена сидела у изголовья кровати и читала Сонечке «Карлсона» по-русски, когда вошел Майзель. Он стремительно шагнул к ним, опустился на кровать у ног Сонечки и улыбнулся:
– Был у Дракона один ангел, а стало два. Как вы, любимые мои девочки? Я соскучился.
– Мы тоже, – улыбнулась в ответ Елена. – Где ты был?
– Квамбингу встречал.
– Что?! Случилось что-нибудь?
– Нет-нет. Все по плану.
Он вытащил из кармана маленькую, из драгоценного темного дерева, фигурку сидящей пантеры, удивительно детально и любовно вырезанную, с глазами из зеленых сверкающих камешков, – наверняка изумруды, пронеслось в голове у Елены, – и положил ее Сонечке на одеяло:
– Это тебе, милая. Подарок из Африки.
– Ой, – девочка осторожно взяла статуэтку и просияла: – Какая красотища! Спасибо!
– Разве он должен был прилететь по плану? – подозрительно уставилась на Майзеля Елена.
– Нет. Но это же Квамбинга, неуправляемый боевой слон, – он ухмыльнулся. – Это абсолютно секретный визит, не выдавайте меня.
– Разве можно дарить маленькой девочке драгоценности, – проворчала Елена.
– Скажи спасибо, что мы обошлись деревянной пантерой, – вздохнул Майзель. – Это же Квамбинга.
– Я, кстати, должна тебе рассказать кое-что.
– Что опять?! – он испуганно посмотрел на Елену. – Силикон? Протез? Невозможно, ангел мой. Я все равно не поверю.
Сонечка, глядя на Майзеля, тихонечко засмеялась, а Елена нахмурилась:
– Извини, дорогая. Мы дальше по-чешски поговорим, – Елена погладила Сонечку и прорычала на Майзеля уже на родном языке: – Прекрати юродствовать. Сейчас же.
– Ну, ладно. Я тебя внимательно.
– Я была сегодня в городе, мне нужно было прикупить кое-какие хозяйственные мелочи...
– Сама?
– Представь себе, сама, – свирепо посмотрела на него Елена. – Что, мне выйти на улицу теперь нельзя?!
