закрывались на ночь не в половине двенадцатого, как теперь, а в половине седьмого), он испытывал страх перед матерью.
Наконец вышел сторож, тоже молодой и тоже в военной шинели, но поменьше ростом и худощавее первого. Положив в карман свои два юаня, он, не взглянув ни на того, кто их ему дал, ни на его комбинезон с погребальной символикой, быстро запер ворота и побежал спать дальше в свою комнатенку. В голове Мо пронеслось смутное подозрение: «Когда я уходил из дома около полуночи, меня выпустил другой сторож, пожилой, лет шестидесяти, вроде того, что работает в уборной, а этот парень смахивает на него – наверно, сын или зять, который его подменяет, чтобы сводить концы с концами, и еще не научился благодарить за чаевые».
В такой час все спят. Единственные свидетели возвращения Мо – это бело-розовые рабочий, крестьянин и солдат над дверями подъезда. Он тихонько проскользнул в пустой коридор, где привычно воняло блевотиной. Лицо, шея, комбинезон – все было такое мокрое, как будто на него вылили ведро воды. Дрожа от холода, Мо прислушался: слава богу, все тихо!
Он стал на цыпочках подниматься по ступенькам. Но перед последним пролетом, ведущим на третий этаж, наш чересчур почтительный и боязливый сын почувствовал, что у него не осталось больше ни воли, ни сил и отказывают нервы. Озноб прошел, теперь его снова бросило в жар, пот весенними ручейками стекал по телу. Однако самое трудное было впереди – путь с третьего этажа до четвертого. С каждым шагом Мо все явственнее ощущал запах дома. Непередаваемый, но с детства знакомый, который узнаешь даже в полной темноте.
В этих домах на каждой лестничной площадке было по две квартиры, вот и тут, на третьем, слева дверь семьи Мо, справа – семьи давно покойного хромого Ляо. Мо крался, не поднимая глаз. Впрочем, все равно, ничего не видно, а включить свет нельзя. Он ступал с величайшей осторожностью, стараясь не спотыкаться. Пощупал ногой, чтобы убедиться, что дошел до последней ступеньки. Точно. Теперь надо пересечь площадку и дальше по лестнице, на четвертый. Отец уже давно, с тех пор, как повредил барабанную перепонку, плохо слышал и, когда смотрел телевизор, включал звук на полную мощь, у матери же ослабло из-за диабета зрение, а слух, наоборот, обострился, она слышала все: как чихает кот в соседнем доме или ползают за холодильником тараканы. Проходя перед дверью, он сжался в комок и даже перестал дышать, но вдруг наткнулся на что-то левой ногой и чуть не упал – это был пластиковый мешок с мусором. Мешок опрокинулся, мусор высыпался на площадку, среди прочего банка из-под кока-колы, которая покатилась вниз по лестнице, подскакивая на каждой ступеньке, долетела до второго этажа и со всего маху врезалась в дверь соседей снизу. У Мо от ужаса захватило дух и едва не лопнуло сердце.
Он застыл, грохот, как ему показалось, не стихал целый час. Наконец все смолкло, и он с облегчением убедился, что никто не проснулся, даже его мать. Просто чудо! Может, жильцы привыкли, что по ночам на лестнице хозяйничают крысы. Однажды, лежа на кушетке у своего психоаналитика, он сам сказал ему: «В нашем доме полно крыс, такие крупные, будьте уверены, не водятся больше нигде на свете».
На пятый и выше, на шестой, он взбежал бодро, резво, ощущая прилив сил и легкость во всем теле, будто спешил на любовное свидание. Кое-как причесался, запустив пальцы в волосы, подышал на ладонь, проверяя, не пахнет ли у него изо рта, и протер стекла очков.
На шестом этаже располагалось четыре двухкомнатные квартиры, дверь Бальзамировщицы – справа в конце коридора, у окна, через которое на нее падает рассеянный свет уличного фонаря. Мо уже занес руку, чтобы постучать, но этот блик его остановил. Он был какой-то странный, с переливчатым стеклянным блеском. Мо легонько прикоснулся к светлому пятну: так и есть – дверь застекленная! Но вчера, когда он приходил уговаривать Бальзамировщицу встретиться с судьей Ди, у нее была нормальная дверь, такая же, как у всех: металлическая, на массивных петлях, со щеколдой, замочной скважиной и глазком.
«Может, я поглядел на воскресшего судью и спятил?» – подумал Мо.
Он щелкнул дешевенькой одноразовой зажигалкой и поднес ее поближе к двери – слабого пламени вполне хватило, чтобы все разглядеть. Мало того, что дверь действительно оказалась застекленной, но еще справа на стене была пришпилена карточка: «Г-н и г-жа Ван». Бальзамировщицу звали совсем не так.
В изумлении Мо попятился и поднялся на несколько ступенек по лестнице.
«Так. Случай клинический: я утратил рассудок».
Надо было немедленно протестировать мозги. Мо решил, что быстрее и вернее всего будет испытать память, например проверить, помнит ли он французские слова. Он представил себе на секунду, что французский язык, который дался ему упорными многолетними занятиями, вдруг возьмет и улетучится у него из головы. Не дай-то Бог!
Первым французским словом, которое он вспомнил, было «merde».[17] В памяти всплыли строчки из «Отверженных»: «…английский генерал… крикнул: „Сдавайтесь, храбрецы!“ Камброн ответил: „Merde!“ Из уважения к французскому читателю это слово, быть может, самое прекрасное, какое когда-либо было произнесено французом, не должно повторять».[18]
Какое счастье! Наслаждаясь блестящим доказательством своих мыслительных способностей, Мо подумал, по ассоциации с именем Гюго, о другом, тоже очень выразительном словечке – «Helas!» Ему вспомнился известный спор между Полем Валери (его любимым поэтом) и Андре Жидом. Первый уверял, что самый великий из французских поэтов – Виктор Гюго; «Увы!» – отвечал на это второй. Было еще одно особенно дорогое ему слово, одно из тех, которые по-французски звучат лучше, чем по-китайски или по- английски: «l’amour» – любовь. Как-то во время очередного свидания с Горой Старой Луны он, разговаривая с ней через стеклянную перегородку, поделился этим своим лингвистическим пристрастием, а она несколько раз произнесла это слово. Звук «ль» ей не давался, поэтому она опустила артикль и произносила просто «amour», сначала чуть шевеля губами, потом все яснее и яснее, пока наконец прекрасное, волшебное слово не разнеслось чистой нотой, перекрывая беспорядочный гомон заключенных и их родных. Все, от мала до велика, поддались его обаянию. Упоительное, благоуханное чужеземное слово! Если бы не вмешались охранники, весь зал свиданий подхватил бы его хором.
Убедившись, что он в здравом уме и трезвой памяти, Мо вернулся к тайне стеклянной двери и попытался разгадать ее. Он снова осветил карточку на стенке с именами г-на и г-жи Ван и постарался представить себе, как бы эти люди отнеслись к его появлению в форме служащего похоронного бюро. Но поскольку ему не хотелось, чтобы по его вине у них случился разрыв сердца, он позвонил по мобильному Бальзамировщице и услышал ее панический голос:
– Где же ты? Что-что?!. Ванов знаю конечно, они оба учителя физкультуры. Ты перед их дверью? Но они живут в четвертом блоке, а мы – твои родители и я – в третьем! Ты что, уже собственный дом не можешь найти?
Мо помчался вниз, перепрыгивая через ступеньки, у двери, которую принял за свою, он притормозил и мстительно пнул ногой валявшийся посреди площадки пакет с мусором. Бумажки и очистки разлетелись по всей лестнице. На улице все еще шел дождь, и, пока Мо дошел до своего дома, он успел снова промокнуть
