предметом тщательного наблюдения. Мне приходилось видеть подобные случаи — и я не хочу, чтобы так было с вами!
Он порывисто взял обеими руками ее правую руку.
— Поймите, прошу вас, — сказал он, глядя ей в лицо, — я говорю это не для того, чтобы вас напугать, а просто чтобы вы знали все. Трудно будет действовать разумно, если вы не поймете, что вам угрожает, ведь надо полагать, многие из этих опасностей вас не минуют. Но вы должны точно знать, какие преимущества на их стороне. А теперь расскажите, как случилось, что у вас нет свидетельства о рождении? Начните с брака отца и матери…
Фейс чувствовала, как дрожит ее рука в его ладонях.
— Хорошо, — запинаясь, сказала она. — Я расскажу все, что мне известно.
Фейс помолчала, стараясь собраться с мыслями. Она не пыталась отнять руку, а Чэндлер как будто и не собирался выпускать ее из своих ладоней.
— Моя мать, Ханна Прентис, — медленно заговорила наконец Фейс, вспоминая много раз слышанную историю, — была единственной дочерью деревенского врача, Горхэма Прентиса, жившего в Блю-Хилле, штат Мейн. В этой маленькой деревушке, отделенной заливом от горы Дезерт-Айленд, прошло ее небогатое событиями, но очень счастливое детство. Однажды ее двоюродная сестра, проводившая каждое лето в Бар-Харборе, спохватилась, что у нее не хватает дамы для одного интересного гостя из Вашингтона, и пригласила к себе Ханну. Этим гостем был молодой атташе из испанского посольства; звали его Луис Карлос Роблес. И вот случилось невероятное: они полюбили друг друга. В посольстве на этот роман смотрели косо по многим причинам и, между прочим, потому, что Ханна Прентис была протестанткой, но молодые люди все же почти тайком обвенчались в Бостоне. Карлос Роблес никогда не был ревностным католиком, а женившись, и вовсе охладел к католицизму. Это сильно повредило его будущей карьере в дипломатическом корпусе. Но все-таки, благодаря вмешательству влиятельных испанских друзей, его оставили в посольстве. Моя мать, зная, что официальные лица недовольны их браком, почти не показывалась на вечерах и приемах в посольстве. Но в сущности мои родители даже предпочитали уединенную жизнь — ведь они были влюблены и радовались, что могут всецело принадлежать друг другу.
На следующее лето, чтобы не уезжать далеко от Вашингтона и спастись от жары, они сняли домик возле Чэзепик-Бэй, в крохотном поселке под названием Слейдс Порт — там, кроме рыбачьей пристани да склада для рыбы, почти ничего не было. В этом поселке я и родилась, на месяц раньше срока. Отец в это время был в Вашингтоне, и при матери находилась только служанка, которая оказалась отличной акушеркой.
— Ну, а свидетельство о рождении? — перебил Чэндлер.
— Отец твердо решил не записывать меня в испанское подданство, и это вызвало еще большее неудовольствие в посольстве. Меня даже не крестили — родители так и не собрались. Быть может, свидетельство о рождении все-таки есть, только я не знаю, где оно. Когда мне было несколько месяцев, родители уехали в Испанию. Очень смутно помню испанских дедушку и бабушку. Там был огромный белый каменный дом с красной черепичной крышей и внутренний дворик с яркими цветами и птицами в клетках. Помню слепящее солнце, черные угловатые тени и славную женщину в широких юбках, которая держала меня за руку, когда я ковыляла к фонтану.
— Светловолосая девчурка, должно быть, производила неотразимое впечатление на своих испанских родственников, — улыбнулся Чэндлер.
— Когда мне исполнилось пять лет, мы вернулись в Америку — отец работал в качестве вашингтонского представителя одной фирмы, занимающейся импортом. Он купил в Джорджтауне домик в колониальном стиле, и мы совсем обосновались в Вашингтоне. Как отец любил Америку! Бывало, он зачитывался историей Америки, и от него я узнала гораздо больше, чем в школе. Он решил перейти в американское подданство и начал оформлять документы. И вдруг однажды с ним случился сердечный припадок — мне было тогда двенадцать лет, — и он умер. — Фейс помолчала и глухо добавила: — А потом и мать…
— Ну что ж, — сказал Чэндлер, — надо начать поиски, чтобы доказать, что вы — это вы. Если бы ваш отец хотел сделать вас испанской подданной, он должен был бы зарегистрировать ваше рождение через посольство. Иначе вы становитесь американской подданной. Придется просить испанское посольство проверить записи.
Фейс взглянула на него и покачала головой.
— Вы убедитесь, что имя «Роблес» там не слишком популярно. Отец родом из провинции Касерес — это единственное, что у него было общего с Франко. С ранней юности отец был республиканцем в душе. Он ненавидел испанский феодализм. Уйдя из посольства, он стал активно выступать против монархии, феодальной иерархии и фашистского движения. Иногда он получал письма с угрозами, но это еще больше подхлестывало его. Я уверена — будь он жив, он вернулся бы в Испанию, чтобы сражаться на стороне республиканцев.
— Гм-м, — произнес Чэндлер. — Ну, а ваши родственники со стороны матери?
— Уже никого не осталось. У матери не было братьев и сестер. Двоюродные сестры умерли или разъехались бог знает куда. А двоюродная сестра матери, единственная представительница рода, кроме меня, угасла в прошлом году, — она была такая древняя, высохшая старушка, что, по словам соседей, смерть ровно ничего в ней не изменила. Видите, как все получается.
— А ваши испанские дед и бабка?
— Тоже умерли.
— Значит, правительство Соединенных Штатов должно вам верить только на слово. Но нам необходимо любым способом найти хоть какой-нибудь документ — официальную запись, письменное показание, даже старое письмо, которое подтвердило бы время и место рождения Фейс Прентис Роблес. Кто знает, может, это нам и не понадобится, но все же необходимо порыскать.
Фейс улыбнулась этому выражению. Собственно говоря, деловые отношения клиентки и адвоката были нарушены только дважды: один раз его взглядом и другой — когда он взял ее руку в свои; но все же здесь он еще меньше походил на адвоката, чем в своем кабинете. Во-первых, на этот раз не было разговора о юридической стороне ее дела. Во-вторых, когда двое людей поверяют друг другу хотя бы немногие подробности своей жизни, они не могут держаться официального тона.
— Вы знаете испанский? — с любопытством спросила Фейс.
Чэндлер отрицательно покачал головой.
— То, что вы сейчас сказали, — продолжала она, — напоминает старинную испанскую поговорку: «Las palabras vuelan, los escritos quedan»[9].
Чэндлер посмотрел на нее странным взглядом, но и только, — тотчас же, с несвойственной ему нервозностью, он постучал ножом о стакан.
— Да, сэр, вот счет, сэр, — поспешил к нему официант, хотя по лицу Чэндлера было ясно, что меньше всего он думал об этом.
Когда они встали из-за стола, какой-то лысеющий человек, сидевший неподалеку, поспешно допил кофе и стал расплачиваться. Взгляд Фейс случайно упал на его лицо, показавшееся ей смутно знакомым, но припомнить, кто это, она не могла. Вместе с Чэндлером она вышла из сада; человек последовал за ними.
Фейс не оглянулась, но ясно слышала сзади его шаги. На улице их сразу обдало жаром от раскаленных кирпичных стен и мостовой, и она пошатнулась — а может быть, просто вино ударило ей в голову. Она внезапно почувствовала дурноту, слабость в ногах и руках и странную беспомощность — ни убежать, ни защититься от опасности…
Фейс повернулась к Чэндлеру и судорожно схватила его за рукав.
— Мистер Чэндлер, — прошептала она, — Дейн, мне страшно!..
— Не надо бояться, — ответил он.
3
