Шапка Кизиги была сделана из меха росомахи, шапка брата — из козьих лапок. Халат, нарукавники и наколенники, сшитые из ровдуги, украшал цветной орнамент.
Поверх полагались штаны и халаты из рыбьей кожи, легкие, не затрудняющие движений, непромокаемые.
Леонтий подумал, что такой костюм, пожалуй, лучше его куртки и штанов из чертовой кожи. Щупал костюмы, взвешивал на руке…
— Очень трудно делать, — пояснил Кизига. — Твой лучше. Твой купил — и готово, очень хорошо.
— А вот, по мне, твой лучше.
Жена Кизиги надела халат из ярких разноцветных полос с нашитыми цветными латками. Узорные вышивки струились по халату. Мелкие раковины, бубенчики, железные и медные побрякушки, сплетаясь в узоры, сообщали каждому движению женщины торжественный шорох и звон.
Она знала, что костюм красив, и соответственно праздничному наряду все ее движения были медлительны и торжественны.
Лесных людей во Владивостоке считали дикарями.
Леонтий присматривался к ним, слушал разговоры, примечал охотничью сноровку, разглядывал платье. Какие же Кизига и Ируха дикари?. Разве вот то, что они шаманят и, собираясь на охоту, привязывают к своим поясам деревянных божков… Это действительно… Идолы-то ни к чему!
— Ведь они из дерева, — сказал он Кизиге.
— Из очень хорошего дерева. Сам делал, очень хороший бога. Много помогай!
«Да, вот тут, пожалуй, мы друг друга не поймем», — думал Леонтий.
На большой косе было шумно. Горели костры, охотники угощались лосиным и кабаньим мясом, талой из мороженой рыбы, пили водку.
Кизига подсел к костру старого Файнгу и сообщил ему то, что и так знали все:
— У меня живет Леонтий! Он говорит: «Лэй хотя и большой начальник, но не очень большой… вот, говорит, подождите — приедет Попов».
— Может быть, — отозвался Файнгу, выпивая полчашечки водки. От водки, праздника и предстоящего завтра выезда на охоту у него было легко на душе.
Он запел:
Подошел восьмилетний внучек, с маленькой, отлично выделанной трубкой во рту, с маленьким, но крепким луком через плечо, и Файнгу стал ему рассказывать о русском охотнике Леонтии, который встретил в тайге трех тигров и убил один всех трех.
Нельзя убивать тигров, а вот русский убил. Русские убивают тигров, а нам нельзя. Удэ ловит соболя, бьет кабана и медведя, кабаргу и козулю… Русский, кто такой русский? Файнгу угостил мальчика водкой и выпил остатки. «Кто такой русский?» — пел он, глядя в огонь костра.
Собаки бродили у костров, пожирая кости, жилы, юколу… Там, в тайге, их не будут так хорошо кормить… Ешьте, ешьте, собаки!
Женщины подвыпили. Халаты их бренчали и звенели, голоса звенели, особенно у молодых; но очень мало молодых осталось в шалашах, всех потаскал Лэй. Любит он продавать молодых женщин… Бедный отец, бедный брат… бедные охотники, скоро у вас не будет жен…
Кизига вынул из кармана халата стальную подковку с припаянной к ней тонкой стальной пластинкой, взял подковку в рот и заиграл, отжимая пластинку пальцем. Звук получался едва слышный, низкий, гудящий: музыкант менял его высоту, шире и уже открывая рот.
Лицо его стало задумчивым, жена села поближе. Леонтий и Седанка тоже слушали. Точно где-то далеко, в какой-то невероятной дали гудел колокол…
Рано утром запрягли собак в нарты. Собаки рвутся, визжат, кусаются….
— Тише, тише, собаки, — успокаивает своих Кизига. На нартах с ним едет Леонтий, на нартах с братом — Седанка.
Солнце вышло — все засверкало, даже глазам больно.
Вон как большая сопка сверкает! Белая вершина ее притихла, смотрит, слушает, сверкает… И все деревья слушают и сверкают…
По снежной реке сейчас понесутся нарты… Раньше первым выезжал Бянка, сейчас его нет, и первым выезжает Файнгу. За ним другие. Женщины остаются, дети бегают вокруг нарт.
— Отойдите! — кричит Кизига. — А то как пустим собак!.
В эту минуту Файнгу пустил своих псов… За ними, не ожидая приказа хозяев, ринулись остальные…
Снег взлетел. Женщины машут руками.
Все дальше и дальше охотники, все меньше и меньше нарты, собаки, люди…
28
Ируха сначала не поверил, что перед ним Леонтий. Но потом бросился к нему, чуть не опрокинул.
— Жив и здоров твои друг, — говорил Седанка, снимая лыжи. — Пособолюем здесь мало-мало… Я буду ловить по-китайски, ставить свои дуи — ловушки, а Леонтий хочет научиться гонять соболя… Я думаю, трудно этому, однако, научиться, а?
Буду учиться гонять, — упрямо сказал Леонтий.
Перед отъездом на соболевку у него вышел спор с Хлебниковым. Хлебников утверждал, что соболевка — дело манз и тазов, из русских ведь никто не соболюет. И трудно, и несподручно.
— А я вот буду соболевать, — сказал Леонтий.
Его более всего интересовал удэйский способ: охотник находил след соболя и преследовал зверька до тех пор, пока не настигал.
Правда, в этом состязании человека и маленького хищника от человека требовалась исключительная выносливость. Но такая охота была во много раз привлекательнее обхода ловушек.
Охотясь с Ирухой, Леонтий скоро убедился, что соболь не только хитер, но и умен. Он будто догадывался, что намерен делать человек, идущий по его следу.
Ируха распутывал самые хитрые козни зверька. Он шел за ним неутомимо, иногда в течение целого дня, закусывая на ходу юколой, а то и вовсе не закусывая, просиживая ночи под сосной или елкой без огня, чтобы не вспугнуть соболя.
