Высокий, худой студент, с длинным носом, в мятой фуражке на затылке, сказал презрительно:
— Вот она, наша барская интеллигенция: уже и за городовым!
Он осмотрел участников мистерии и вдруг воскликнул:
— Таня, это же Тырышкин! Гриша, это ты?
— Я, — хрипло отозвался Тырышкин.
— Что это за маскарад, Гриша? То-то тебя нигде не видно. Ты, брат, с декадентами радеешь.
— Оставь его, Горшенин, — сказала курчавая девушка, — видишь, он ни жив ни мертв.
Она помахала террасе шарфиком, и все четверо, смеясь и громко разговаривая, пошли прочь.
Поклонение прервали. Никто больше не мог сосредоточиться на мировом явлении заходящего солнца.
За чаем Женя, изредка поглядывая на Проминского, который сидел в качалке и молчаливо курил, спросила Тырышкина:
— Кто эта черненькая, стриженая?
— Таня Логунова, дочь профессора Логунова.
— Ах, Логунова… Не думала я, что она такая наглая. Александр Александрович, оставьте качалку и присаживайтесь к столу…
Она смотрела исподлобья. У нее были крупные, слегка вывернутые губы и серые упрямые глаза. Она поняла, что Проминский и сегодня ничего ей не скажет.
Через неделю Проминский уехал во Владивосток.
Офицерская служба оставляла много досуга. Он поступил в Институт восточных языков и попутно учился живому разговорному языку у местных китайцев и японцев.
Знание китайского и японского языков ставило его в привилегированное положение и открывало перед ним широкую дорогу.
2
Отца своего Маша Малинина любила. С ранних лет она помнила его суровым, чаще всего молчаливым, непьющим. Соседки всегда завидовали матери:
— У тебя Михаил непьющий! Что? тебе! Разве у тебя такая жизнь, как у нас!
Мальчишкой Михаил жил в деревне Верхнее Змиево. Родитель его делал все, что судьба предопределила делать бедняку: зимой уходил в город на приработки, батрачил у богатеев деревни и все надеялся на чудо: то бог пошлет невиданный урожай, то выйдет закон, по которому каждому бедняку позволят прикупить земли. И денег сразу не возьмут, уплату рассрочат на двадцать лет.
Неизвестно, как сложилась бы судьба Михаила, если бы он не попал в церковно-приходскую школу в ученики к Иоанну Быстрову.
Этот священник не походил на обычных деревенских священников, обремененных обычными человеческими заботами: страхом перед начальством, заботами о детях, желанием лучшего места. Иоанн Быстров приехал в Верхнее Змиево и решил, что он останется здесь на всю жизнь. Был он молод, бороду носил небольшую, курчавую и легкие, разлетающиеся волосы. Матушка его тоже была молодая, худенькая и мало походила на попадью.
Каждое воскресенье отец Иоанн говорил проповеди. И проповеди его тоже не походили на обычные поповские проповеди. В них он не касался событий священной истории, он говорил о человеческой жизни, об обитателях Верхнего Змиева, и прямо с церковного амвона звучали знакомые имена и фамилии.
Иоанн Быстров ниву русского народа считал заросшей плевелами и полагал, что нечего ездить в Китай или Японию для обращения в христианство язычников, когда христианство в самой России находится под великим сомнением.
Он научил маленького Михаила тому, что жизнь земная временна, что материальные блага — вериги для души, которые человек все равно в минуту смерти оставляет. Стоит ли собирать столь неустойчивые сокровища?
Его настроения передавались односельчанам, сея неясную тревогу и возбуждение умов.
Вылились они в неожиданные слухи о том, что скоро правительство скупит у помещиков землю и передаст ее крестьянам.
Родитель Михаила был убежден в близком конце своих бедствий. Он говорил соседу Митрошину:
— Светлая голова у попа, смотрит и сквозь землю видит. Придет, Денис, наше время, вот увидишь, придет!
Однако все закончилось неожиданно и печально.
Если бы отец Иоанн был старец и голос его доносился из какой-нибудь пустыни, молва о нем, наверное, прошла бы как об учителе. Но он был молод, волосы подстригал высоковато, да и ряса его была, несомненно короче, нежели рясы всех известных Верхнему Змиеву священнослужителей. Обличения и поучения такого человека казались странными.
— По какому праву, — спрашивал местный лавочник, богатей и староста церкви Костылев, — учит не красть, не лгать, не желать жены ближнего, и не теми словами учит, которыми отцы церкви учили, а языком сомнительным, голым языком, и перстом указывает? Что это за перстоуказание?
Катастрофа с отцом Иоанном случилась в тот день, когда он указал перстом на самого Костылева. Быстров, идя по своему раз избранному пути, не мог обойти Костылева. Он долго молчал о нем, надеясь, что косвенные речи и указания подействуют на лавочника. Однако на лавочника не действовало ничто.
В проповеди на Духов день отец Иоанн указал перстом на Костылева. Благообразный, дородный Костылев стоял за свечным ларем, пересчитывая медяки выручки. Как всегда, он мало прислушивался к словам проповеди. Но вдруг заметил, что прихожане оборачиваются и смотрят на него. Он оглядел себя, ларь, взглянул через открытые двери на паперть: две старушки, утомившись службой, отдыхали на ступенях.
Тут он услышал свое имя. Священник обличал Петра Костылева в воровстве, обвешивании, обманах и в побоях жены, смирной и богобоязненной Евфросиньи, которая частенько не выполняла воли мужа, обвешивая обманывая не в той мере, в какой приказывал муж.
Багровый Костылев прирос к полу; открыв рот, он уставился на бледное лицо священника, на скупые жесты его рук, на рукава рясы, которые плавно колыхались в солнечных лучах, падавших из купола церкви; бешеная ярость сменила растерянность и стыд, охватившие его в первую минуту.
Неторопливо он закрыл ларь, положил ключи в карман и, не дождавшись конца службы, громко стуча сапогами, покинул церковь. Через час в легкой своей бричке он катил в город.
Костылев долго не возвращался. В лавке хозяйничала Евфросинья. Раньше мужики любили заглянуть в лавку в отсутствие «самого», а теперь как-то стало неловко заходить, точно совершен был нехороший поступок. Михаил с удивлением заметил, что даже те, кто одобрял проповеди отца Иоанна, на этот раз чувствовали себя смущенными.
— Вот поехал Костылев, — говорили, — а с чем приедет?
Костылев из уезда проследовал в губернию. Через две недели отца Иоанна вызвали в епархию. В Верхнее Змиево он не вернулся. От тонкой, черноволосой матушки узнали, что Быстров сослан в дальний монастырь. И тогда все жители Верхнего Змиева поняли, что раньше они жили правильно, по-христиански, и что христианство заключается не в том, о чем говорил отец Иоанн — в собирании духовных сокровищ и в действиях добра и любви, а в той жизни, какой живут все люди, угнетая и обманывая друг друга. И как-то даже легче стало после этого в Верхнем Змиеве, прошло беспокойство и смущение умов. Новый змиевский священник был человек обыкновенный: служил службы, отправлял требы, а в свободное, время обстоятельно ел, пил и употреблял вино.
С годами все яснее в чувствах и мыслях Михаила укреплялось представление о жизни, впервые появившееся в дни несчастья с Быстровым: в жизни законно быть неправде, стяжанию, воровству, прелюбодеянию. Христос пришел и не искоренил всего этого, — грешно думать, что искоренит человек. Для соблазна все это, Кто соблазнится, а кто нет. Кто возьмет, а у кого рука не поднимется. С такими мыслями было удобно. Они примиряли с неправдой, творившейся вокруг.
