Отец умер. Мать умерла. Сестры разбрелись по людям, кто в прислуги, кто в батрачки. Михаил уехал в столицу искать счастья и поступил на Семянниковский завод. Человек он был смышленый, мастерство давалось ему быстро, и на третий год жизни в Петербурге женился он на девице Наталье, дочери своего же, семянниковского мастерового Хвостова.
Маша и Катя родились в рабочей казарме, в сыром темном углу, который в течение двух десятков лет оставался неизменным жильем Малининых.
Отец был неразговорчив. Домой приходил он настолько усталым, что понятно было его нежелание разговаривать, но и в праздничные дни он предпочитал молчать. В углу комнаты стояла аккуратная, его руками сделанная полочка, а на ней книги. Рядом с евангелием в кожаном переплете, ценою в рубль, помещались выпуски «Посредника», годовой комплект журнала «Христианин» и сборники рассказов о деятелях всемирной истории.
Субботние дни, совпадавшие с получками, были шумными днями за заставой.
Соседка Малининых Пикунова заглядывала в комнату:
— Наталья, я уже иду…
Она шла к проходным воротам завода встречать своего мужа, котельщика.
И туда шли все жены и дети.
Желтое трехэтажное здание главной конторы, обнесенное чугунной решеткой, возвышалось над пустырями и заборами, а за ним поднимались закопченные, латаные корпуса цехов.
В обычные дни рабочие торопились и в проходной так напирали друг на друга, что сторожа не успевали их обыскивать, только хлопали по груди, спине, плечам, а в субботу, получая деньги, задерживались у артельщика и выходили степенно, небольшими кучками, раздумывая о том, куда пойти — в баню или в трактир, — и те, кто решал идти в трактир, старались проскользнуть вдоль забора, на перекресток, а там иди уж куда хочешь: возле завода семнадцать трактиров и питейных заведений!
Но эта попытка не всегда удавалась, чаще жены и дети доглядывали своего.
— Мой схоронился за спину, — кричала Пикунова. — Нет, за спину тебе не схорониться! — Она расталкивала женщин и рабочих и устремлялась к Пикунову, который, отворачивая голову в сторону, старался пройти вдоль решетки.
Немногие женщины были спокойны в эти минуты, и среди этих немногих была Наталья. Она тоже шла с дочерьми к проходной, но смотрела вокруг гордо и спокойно.
Михаил не побежит в питейное заведение!
Такие дни были днями ее маленького семейного торжества.
Всей семьей они шли к лавочнику Дурылину и брали праздничной закуски — хорошей норвежской селедки, копчушек, чайной колбасы, свежих французских булок и для девочек шоколадки с орехами, по пятачку за шоколадку.
А народ уже расходился по трактирам. В мужские компании вмешивались женщины, решившие идти с мужьями:
— Если уж пьет, так пусть пьет на моих глазах!..
— Вон Пикунова уже пошла за своим, — говорила Наталья.
Двери трактиров хлопали, играла гармонь, ее перебивал громкий марш из трубы граммофона.
— Сегодня надо гулять!
— Не погуляешь — с ума сойдешь! Разве можно при такой жизни!
…— А у вас как на пасхе, — говорила Пикунова, заглядывая к Малининым поздним вечером.
Клеенка была чисто вымыта. Наталья сидела за штопкой белья. Михаил, надев очки, отчего его лицо принимало другое, важное выражение, читал книгу, тихо шевеля губами; девочки спали.
— Нет, погляжу я на вас… — говорила Пикунова.
— Да ты садись, Архиповна!
Пикунова садилась, клала на стол большие, толстые локти и вздыхала.
— Привела, что ли? — спрашивала Наталья.
— Привела… от получки рупь да навоз.
— Хоть бы погадал кто-нибудь про счастье, — продолжала Пикунова и оживлялась — А в трактире у Зубкова нынче учинили суд и расправу…
— Над кем?
— Антонов со дружками вздул сторожа Федотова.
Михаил снимал очки.
— В прошлую субботу Антонов хотел пройти мимо проходной в ворота, потому что перед проходной грязь по колено, а он только справил себе новые сапоги. Федотов выскочил, ударил его кулаком и потащил в проходную. Там с двумя своими подручными, не слушая объяснения про сапоги, он так избил Антонова, что тот не сам ушел — унесли.
— Ну вот, теперь он, значит, рассчитался!
— Вдвоем, что ли, били Федотова?
— Какое вдвоем, человек десять! Злоба же у всех!
— А ни к чему, — говорил Михаил, надевая очки.
— Ну уж, конечно, тебе видней, — соглашалась Пикунова. — Пойду… Точно в церкви побыла у вас.
Она уходила к себе.
Когда Маша была девочкой, лет десять назад, жить было легче. Тогда за девять с половиною часов работы отец получал рубль. Семья существовала на семьдесят — восемьдесят копеек. А теперь для того, чтобы прожить день, требовался рубль, а за одиннадцать с половиной часов работы не удавалось получить более шестидесяти копеек.
На заводе регулярно снижали расценки, даже мастера сами от себя изловчались снижать оплату. Мать говорила, что они крадут или хотят выслужиться перед начальством; отец не говорил ничего или говорил:
— Что поделать, Наталья, не любит человек упустить там, где он может взять.
На лице его, когда он отдавал жене получку, появлялось, тем не менее, виноватое выражение. Наталья торопливо пересчитывала деньги.
— Что ж это такое? — спрашивала она. — Что они с нами делают? Опять снизили?
— На одну копейку снизили.
— Боже мой, да ведь это сколько на месяц-то выходит?
— На сверхурочных буду вырабатывать! Ты успокойся. Что поделать… жизнь человеческая… — отец умолкал и садился за стол.
Вот тут всегда по этому единственному поводу между отцом и матерью возникала ссора.
— Чего ж вы молчите? — спрашивала Наталья. — И чего ты молчишь? «Христос приходил научить правде и не научил»? Так, что ли?
— Да, не научил, — спокойно говорил отец.
— А я не хочу, я не признаю. Господи, дети есть, девочки! Одеть-обуть надо… Грамоте научить. В школу у людей ходят. Неужели наши не пойдут?
Наталья волновалась. В эти минуты она не хотела знать никакой правды, кроме той, которая была в ее душе, а эта правда требовала от нее, чтобы она, Наталья, сама жила по-человечески, чтобы по- человечески жили ее дети и чтобы человек, проработавший на заводе целый день, имел за это кусок хлеба. Она уходила к соседям изливать свое возмущение.
Через несколько лет Маша уже понимала, что отец ненавидел неправду, но заставлял себя смиряться перед ней.
Однажды Пикунов в воскресенье вечером пришел из трактира без пиджака. Он много выпил, денег не хватило, а в трактире за столиком в углу сидел Бачура.
Приехал он из Киева, сначала работал на заводе, потом работать перестал. Сначала пил в трактирах, как все, потом пить перестал. Сидел в углу, в тени, и смотрел, как пьют другие. Примечал, когда человеку нужно выпить еще, а в кармане уже ни шиша.
— Дать полтинник?
— Христа ради… будь другом!
