Бачура клал на стол полтинник, а руку протягивал к пиджаку, к картузу, иногда к сапогам.
И человек, в неугасимой жажде спиртного, отдавал ему пиджак, картуз или тут же разувался.
— Смотри, завтра принеси полтинник, а то…
Человек приносил на квартиру к Бачуре полтинник, но Бачура никогда не возвращал вещь за сумму, которую ссудил.
Пикунов, боясь, что Бачура и с него захочет взять больше полтинника, попросил Михаила пойти за пиджаком вместе.
Однако Бачура не впустил в свою комнату двух.
— У меня имеется ваша вещь? — спросил он Михаила. — Нет?
И захлопнул перед ним дверь.
Через четверть часа Пикунов вышел. Он был красен, пот выступил на его лбу. Пиджака на нем не было.
— Три рубля хочет! — сказал Пикунов хриплым шепотом и ударил себя по ляжкам.
Дверь была плотно закрыта, Михаил застучал кулаками и сапогами.
Из-за дома с остервенелым лаем выскочила собака. На улице остановился городовой, приглядываясь к тому, что делается за низким заборчиком.
Когда Михаил вернулся домой, глаза его неистово блестели. Он ходил по комнате и тяжело дышал, точно преодолевал физическое препятствие. Наконец заставил себя взять с полки книгу.
— Что ты хочешь? — сказала насмешливо Наталья, неотрывно следившая за мужем. — Христос приходил и не научил! Куда уж нам! Так, по-твоему? А я, будь я мужиком, я бы этому кровопийце голову снесла. А вы, прости вас господи, в ножки ему кланяетесь!
На трехэтажную казарму было всего две плиты. Огромное, сырое, низкое помещение кухни едва освещалось одним окном. Зимой под потолком горела тусклая лампа. На грязных столах, на мрачных плитах женщины стряпали ощупью.
Когда Маша подросла, она стала помогать матери по хозяйству, ходила с нею на поденщину к мастеру Крутецкому, таскала дрова в прачечную, стирала белье.
Она любила мать и гордилась ею. Может быть, та непримиримость, которая отличала всю ее последующую жизнь, была заложена в ней в эти годы матерью. Сама Наталья некоторыми своими привычками тоже гордилась… Она превосходно стирала белье. С удовлетворением развешивала она во дворе свои ослепительно сверкавшие простыни, наволочки, цветное…
Пусть старенькое, рваное, зато чистое!
— Мама, смотри, у Архиповны серое какое… — говорила Маша.
— Это не от бедности и не от трудовой жизни, а от нерадения, доченька… Раз прополоскала, и все!
Наталья каши готовила не так, как соседки. Женщины, промыв крупу, бросали ее в кастрюлю. Наталья рассыпала крупу на столе и отбирала каждую крупинку.
Пикунова заходила, смотрела и, хотя видела сто раз, как Наталья перебирала крупу, каждый раз восклицала:
— Опять! А я вот не смогла бы… Чего там, и так сожрут!..
Наталья только усмехалась. Когда она подавала на стол кашу, это была пышная, чудесная каша.
— Моей кашей можно и архиерея угостить, — говорила она.
Купцы за заставой держали товар последнего сорта, но постоянным покупателям делали скидку.
Когда открылась заводская лавка, Наталья сказала купцу Дурылину:
— Теперь вам трудно придется, Иван Афанасьевич, соперник сердитый завелся.
— Мы сами сердитые, — ответил Дурылин. — А вот я вам, Малинина, на макароны полторы копеечки на фунте сброшу, а на пшене и все две…
И, что поделаешь, шла к Дурылину. Тем более что и в заводской лавке не было большой радости.
Чистота в доме! Как ни было трудно с деньгами, Наталья блюла чистоту.
Она мыла пол песком, скоблила ножом табуретки, обметала каждую неделю паутину, и поэтому к рождеству и пасхе, когда все женщины с ног сбивались от усталости, приводя в порядок жилье, у Натальи было гораздо меньше работы.
Маша любила эти предпраздничные дни. Мать и она, повязавшись по самые брови платками, выносили на двор тюфяки, подушки, одеяла, свежий ветер прохватывал вещи, камышевки выбивали пыль…
— Коридор будем мыть, мама?
— Непременно. От коридора вся грязь в комнату.
— А Архиповна говорит: «Не буду я нынче мыть коридор, все равно мужики занавозят».
— Я спрошу у ней…
— Эй, Архиповна! — кричала она, завидя Пикунову. — От коридора отказываешься? Мыть не хочешь?
Пикунова, которая не хотела мыть коридор и говорила об этом соседке Тишиной, отвечала Наталье:
— Да что ты! Будем мыть, как всегда!
Если жизнь наставляла Михаила устами отца Иоанна и страницами книг, вещавших, что все на земле кратковременно и что человек не должен печься о земном, то дочь его Маша этих наставлений не могла ни принять, ни понять. Земное для нее было полно самого большого, разнообразного и захватывающего смысла. С годами она все более остро чувствовала неправду, которая ее окружала, и тот день, когда она встретила Анатолия Венедиктовича Красулю, был большим, торжественным днем ее жизни. Она поняла Красулю сразу, она будто давно уже знала все то, что он говорил. Она слушала его затаив дыхание и все боялась, что он замолчит или заговорит о другом. Был вечер ранней сухой осени. Они шли мимо деревянных заборчиков, за которыми зеленели кусты и деревья, кое-где яблоньки наливали последним соком мелкое северное яблоко и пунцовели астры на скудных городских клумбах.
И вся эта скудная отрада заставской жизни как-то по-иному вдруг обрадовала Машу, точно луч света упал на все.
— Значит, Анатолий Венедиктович, рабочий класс — это такая сила, которая в конце концов победит всех своих врагов?
Красуля весело посмотрел на нее. Круглое бритое лицо с маленькими черными усиками, темные глаза смеются… Тогда она не могла представить себе сумрачным этого человека. И подумала: это потому, что он знает правду.
Она сказала, смотря такими же, вдруг заблестевшими глазами:
— Какое счастье, что на земле есть правда!
3
Катя Малинина была моложе своей сестры Маши на три года, и судьба ее сложилась иначе.
Катя отличалась миловидностью и хрупкостью.
Мать ее жалела.
— Ты, Катя, лучше уж не тронь, — говорила она, — без тебя сделают.
Или:
— Сиди дома, пусть Маша сходит.
Катя сама выучилась грамоте.
Отец с невольным уважением перелистывал растрепанную книгу сказок, где-то добытую девочкой.
— А евангелие можешь читать?
— По-славянски не могу.
— Да, по-славянски трудно. На славянском языке святые разговаривали.
