Алешеньке руку.
— Ну вот, Алешенька Львович… — начал он и не кончил.
Голос его был тише и глуше обычного.
— Я, Алешенька Львович, очень рад, что вижу вас в добром здравии. — Он почесал переносицу, — Когда, в свое время, вы подали рапорт об отчислении вас в полевые части, я обиделся. Да, знаете, испытал это чувство… А потом, что ж… понял вас… Знаете, о чем я сейчас думаю? Думаю дни и ночи… Виноват я или не виноват?
— Ваше высокопревосходительство! — пробормотал Алешенька.
— Тсс… Алешенька Львович! — поднял указательный палец Куропаткин. — Виноват я или не виноват? Понимаете, у меня ни разу не получился удар по внутренним операционным направлениям. Ведь такой умело нанесенный удар может решить все. А не получился ни разу. Почему? Почему, скажем, удавалось Наполеону? — Куропаткин положил на стол кулаки и откинулся к спинке кресла. — Мне кажется, для успеха этих маневров нужен духовный подъем солдат, офицеров, генералов, конюхов даже, хлебопеков! — воскликнул он. — Мои распоряжения не выполнялись, более: они даже не доходили до частей своевременно! Извольте видеть, телеграфисты виноваты, телефонисты! А затем, Алешенька Львович, ведь Россия не только равнодушна к той кровавой борьбе, которую мы ведем, — она враждебна ей! Три четверти русского общества делают все, чтобы лишить солдата доверия к своему офицеру. Писатели наши! Например, всем известный господин Куприн, — во что он превратил в своих рассказах русского офицера? Русский офицер у него пьяница, тупица, держиморда! Как такому офицеру может верить солдат? Я не спорю — есть. Но ведь, по Куприну, все, поголовно!
— Я понимаю, ваше высокопревосходительство, так, что у Куприна свои счеты с русским офицерством.
— А наш яснополянский граф. Лев Толстой — тот превзошел все, что от него можно было ожидать. Ну, выступи с обличением войны, как велит тебе твоя совесть. А он в заграничной прессе поместил статейку, в которой утверждает, что Япония для нас сейчас непобедима благодаря военному патриотизму и мощной верховной власти. О японцах я сам думаю хорошо. Но разве такое письмо увеличивает воодушевление нашего общества и нашей армии? И наконец, Алешенька Львович, — Куропаткин понизил голос, — представители революционных партий… весьма использовали общее недовольство существующим режимом, недовольство, охватившее почти все общественные слои и вызвавшее к войне народную ненависть. Что тут господин Куприн! Возникла целая подпольная литература, которая расшатывает доверие солдата к офицерам, офицера к своим начальникам, доверие всей армии и всей страны к правительству! А ведь, Алешенька Львович, война перестала быть прогулкой специальной армии, в то время как остальной народ занят своим собственным делом. Наконец, комплектование армии запасными! Неправильно, нецелесообразно! Пожилые возрасты о доме думают. И вообще комплектование! Знаете, сколько мы потеряли с первого мая по первое октября? Почти сто тысяч человек. А прибыло пополнения всего двадцать одна тысяча. Все наши батальоны всегда в некомплекте. Подходили свежие корпуса, но это другое дело.
Куропаткин говорил и страшно волновался. Алешенька вспомнил свои первые беседы с ним, когда Куропаткин все знал и стоял на пороге победы. Теперь он не знал ничего и, по-видимому, понимал, что победа невозможна. Он был угнетен и растерян, и Алешенька неожиданно для себя почувствовал жалость к этому усталому, поседевшему за последний месяц человеку.
— Часто в печати меня упрекают, и как военного министра, и как командующего, в неподготовленности к войне маньчжурского театра. Да, неподготовлен, совсем неподготовлен. Разве я этого не знал лучше других? Но в чем трагедия: у нас нет средств, чтобы быть в одно и то же время готовыми и на Западе, и на Востоке. Или тут, или там. Но тут все-таки Япония, а там Германия! Да что театр! Сама корпусная организация нашей армии для такого театра, как Маньчжурия, громоздка. Нужны дивизии, еще лучше — бригады. А наши офицеры… Некоторые полковые командиры карт не умеют читать. И тут дело не только в том, что приемы обучения в нашей армии неудачны, устарели, а еще и в том, что способные молодые люди не идут в армию. Армия не в моде, офицерский мундир не в почете. Необходимо офицерскому мундиру возвратить его настоящее значение и высоко поднять звание именно армейского офицера. Необходимо, чтобы служба в штабах, управлениях и учреждениях военного ведомства не была выгоднее службы в строю. Наши строевые офицеры бегут в пограничную стражу, акцизное ведомство, в податные инспектора, жандармы, на железную дорогу… Где только не встретишь нашего брата, армейского офицера! Материальное положение его, как вы сами изволите знать, невысоко. Пехотный офицер в дурно сидящем, некрасивом мундире, пыльный и часто грязный, скорее возбуждает у прохожего чувство сожаления, чем чувство гордости своею армией. А между тем именно от боевой работы этих маленьких армейских пехотинцев зависит целость государства. Я все это видел, но ведь изменить этого я не мог! Я, Алешенька Львович, не только не мог изменить неудобной для войны организации нашей армии, но я даже не мог неспособных офицеров заменить способными. Аттестации мирного времени, как я и ожидал, оказались неверными. Те военачальники, которые проходили службы с отметками «отлично» и «вне очереди», при боевом испытании оказались никуда не годными. По физическим и духовным качествам не выдерживают. И, наоборот, очень многие из тех, кто проходил служебный путь незаметно, вдруг в боевой обстановке обнаружили выдающиеся военные способности. Вы понимаете, Алешенька Львович, на какие это наводит мысли: прохождение военной службы у нас построено так, что оно воспитывает в офицере совсем другие качества, нежели те, которые от него потребуются на войне. Одни командиры корпусов у нас стары, другие чересчур нервно ведут себя в бою. И наконец, немцы! — Он оттопырил губы, оглядел вагон, взглянул на телеграфный столб за окном; по-видимому, он не хотел, чтобы кто-нибудь его подслушал, и проговорил скороговоркой: — Барон Бильдерлинг, барон фон дер Кринкен, барон Штакельберг, барон Каульбарс, Гранненфельд, Гернгросс, Губер, Ренненкампф, Флейшер, Флуг, Фок, Эверт, Эйхгольц, Элиот, Унтербергер, Рооп, Гриппенберг и так далее, и так далее. «Да есть ли у нас русские генералы?» — воскликнул, как мне передавали, один русский офицер. И ведь ни один из вышеупомянутых не умеет вести наступательного боя. Жаловались, что я мешаю. Ну а там, где я не мешал, там побеждали?
Слева на столе, как всегда, стояла коробка с папиросами, и на минуту Алешеньке показалось, что он по-прежнему адъютантом у Куропаткина, что где-то еще впереди Ташичао и Ляоян. Тогда хорошо было… какая-то наивная весна. Но хотел ли бы он вернуться к той весне? Нет, ни за что!
— Ну вот, Алешенька Львович, — сказал Куропаткин, — идите… сейчас мы тронемся.
Он протянул ему руку, вялую теплую руку.
Алешенька соскочил на перрон. Поезд Куропаткина тронулся. Торчинов махал рукой.
Вихрь песка поднялся за последним вагоном, взметая бумажки, окурки.
Алешенька прошел к костру. Батарея собиралась в дальнейший путь.
— Видели Куропаткина? — спросил Неведомский.
Алешенька рассказал про свой разговор с бывшим главнокомандующим.
— Куропаткин жалуется, — сказал Неведомский. — Но ведь он сам, так же как и то, на что он жалуется, — плоть от плоти нашего самодержавного правительства. Неисчислимое количество нелепостей. Возьмите хотя бы одну. Кто дерется с японскими кадровыми, хорошо обученными батальонами? Наши кадровые солдаты? Отнюдь нет, войска второй и третьей линии, запасные, да еще вдобавок почти не обученные. А где же наши кадровые? Они, видите ли, внутри страны, на защите существующей власти от народа. Может победить Россия, но не может победить самодержавие! Оно бездарно, оно, выражаясь военным языком, не в силах оценить обстановку ни на фронте, ни международную. Оно в плену традиций, для наших дней уже не существующих. Да что там! Обвинительный акт можно до бесконечности умножать все новыми и новыми пунктами!
Батарея двинулась, Загремели колеса. Капитан вскочил на коня.
Восьмая часть
ПИТЕР
