Шульга вздохнул:
— Принимайте, господин полковник, от меня сокровище.
10
Грифцов сказал Логунову:
— Мы с Горшениным тоже в скором времени отбываем из Харбина. Среди запасных сделаем все, что можно, они уедут — и нам надо! Если поедете с эшелоном, доставим без промедления в Россию.
— Конечно, поеду со своими. Хвостов ведь тоже едет.
Хвостов сидел рядом.
— В Питер еду. Как-то даже не верится: неужели увижу Невскую заставу?
— Да, брат. Невская застава, — задумчиво сказал Грифцов. — Петербургские заставы! Московские!
Грифцов сидел спиной к окну в большой полутемной комнате. За печью женщина стирала белье, мыльная пена сверкала в цинковом корыте; время от времени женщина поднимала голову, повязанную синим платком, и смотрела на разговаривавших. Глаза у нее были черные, а взгляд ясный, мягкий.
— Антон Егорович, сейчас самовар закипит, не уходите.
— Не уйду, Аннушка, не уйду. Задача наша — каждому запасному дать небольшую вразумительную листовку о том, как нужно действовать, и о том, что без вооруженного восстания против царя и помещиков обойтись нельзя. У народа нет выхода. Вот Аннушка прекрасно знает, что нет выхода, — она дочь крестьянина-бедняка, батрачила с матерью в экономии.
— Не дай бог никому работать в экономии, — сказала Аннушка. — Мать высохла, я высохла, а просуществовать все равно невозможно.
Самовар закипал. В комнату вошел в короткой ватной куртке мастеровой, остановился у порога, вытер ноги, подошел к Грифцову:
— Генерал Хорват и Надаров действуют заодно. Поезда с запасными не выпускают. У стачечного комитета мысль — отрешить Хорвата.
— Мысль правильная. Сколько можете давать составов в сутки?
— Восемь. Товарищ Антон, казаки у депо, казаки вокруг станции, у стрелок, у будок. Говорят, Надаров затребовал бригаду и Линевич согласился. А мы решили до Харбина эту бригаду ни в коем случае не допускать.
— Садитесь пить чай, — позвала Аннушка.
— Муженек где? — спросил мастеровой.
— В пикет ушел. Черносотенцы на пристани гуляют. На дебаркадере устроили маевку, разостлали рогожу, а на рогоже водка, яйца, колбаса.
— Есть новость, — сказал Грифцов, — великий князь Николай Николаевич назначен главнокомандующим войсками гвардии и Петербургского военного округа. Его даже и офицеры считают зверем.
Чай пили торопливо. Хвостов положил в мешок про-
<отс. стр. 728–729>
Вместе с тем выяснилось, что в Харбине кроме стачечного комитета железнодорожников образовался еще стачечный комитет из мастеровых и неизвестных лиц.
Поговорив с Саратовским, Надаров пришел к мысли, что для расправы с бунтовщиками нужно объявить Харбин крепостью на осадном положении, а ему, Надарову, вручить власть коменданта. Он сказал об этом по телефону Линевичу, но ни о чем подобном Линевич и слышать не хотел. Заявил:
— Если забастовщики согласятся беспрепятственно вывозить нашу армию в Россию, то можно пойти и на уступки, в частности вернуть на работу уволенных вами телеграфистов.
— Ваше высокопревосходительство, лучше горло себе перережу, чем приму на работу негодяев!
Надарова слушала разговор по телефону мужа с Линевичем и советовала вполголоса:
— Ваня, ты знаешь, Линевич — лиса, поэтому будь осторожен.
Уезжая на совещание с офицерами, Надаров надел шашку, пистолет; на пояс, как обычно, повесил нож.
Офицеров было много. Комнаты собрания были переполнены.
— Прошу всех в танцевальную залу, — пригласил адъютант Надарова штабс-капитан Тимошкин.
Надаров стоял под портретом царя. Принесли стол, чернильницу, бумагу. Тимошкин сказал:
— Собрание будет на общих основаниях. Прошу выбрать господ офицеров, которые поведут собрание.
Председателем выбрали растрепанного полковника, и он сразу же предоставил слово Надарову.
Логунов сидел на подоконнике и видел надаровскую круглую бородку, тупой нос и оттопыренные в гневе губы.
— Господа, — говорил Надаров, — я не буду многословен. Запасные подлежат отправке на родину, но по важным причинам мы не можем их отправить. Они ропщут и волнуются.
— Почему не можем? — раздался звонкий голос.
— Что-с? Непонятно? Жаль! О вопрошающем сожалею. Запасные волнуются, их подстрекают воззвания, прокламации, агитаторы и анархисты. И не только запасных — подстрекают и развращают нижних чинов действительной службы, А господа офицеры что? Пребывают в раздумье и ничегонеделаньи. Мер не принимают. Была попытка создать для господ офицеров специальный курс по изучению враждебного России движения социалистов. Но никто из господ офицеров этим не заинтересовался, и призыв полковника Геймана остался гласом вопиющего в пустыне. А вместо этого что у нас? — И голос Надарова приобрел зловещий оттенок. — Вместо этого замечены офицеры, ходящие к железнодорожникам и забастовщикам. Кто такие железнодорожники, забастовщики и мастеровые? Они паши враги. Что обязан делать с ними офицер? Резать!
Последнее слово Надаров выкрикнул и схватился за нож. И стоял так, с перекошенным лицом, залитый красноватым светом вечернего солнца.
— Святой долг офицеров перерезать всех железнодорожников и забастовщиков! На место уничтоженных поставим нижних чинов — и будет порядок. Что вы смотрите на меня, капитан? Вы возразить хотите, не согласны? Повторяю, единственное средство — резать! И я первый возьму нож и покажу вам, как надо резать. И не только негодяев-железнодорожников, которые выбрали комитет и издеваются надо мной, жен их буду резать, а щенят давить сапогами. Никакой жалости! Жалость губит народы и династии.
Он задохнулся, выхватил нож, поднял его над головой и затопал ногами.
Логунову казалось, что он в театре, что не может быть на самом деле такого генерала, но генерал был перед ним, и кто-то из сидящих за столом жал ему руку, а рыжий Шульга из первого ряда присутствующих закричал «браво». Потом Надаров быстро пошел через зал. Наступила тишина, председатель о чем-то шептался со своим соседом, и вдруг давешний звонкий молодой голос крикнул:
— Господа! Это невероятно, это чудовищно! Он хочет сам всех перерезать! А я утверждаю: железнодорожники — наши братья, они волнуются и бастуют за правое для всех русских дело, их не резать нужно, а в ноги им поклониться.
Председатель, растрепанный полковник с малиновым носом, обалдело смотрел на офицеров.
Логунов закричал:
— Господа, мы все перенесли войну, и мы не те, какими были до войны.
— Предоставьте мне слово, — снова крикнул звонкий голос.
Логунов увидел вышедшего к столу молодого артиллерийского офицера, начавшего необычную для этих стен речь о том, что русская армия должна быть армией народа.
«Это чудесно, — думал Логунов, — Вот молодой офицер — я его не знаю, Неведомский его не знает, — но он говорит то, что надо. И все слушают его. Даже Шульга, шельма и прохвост, не смеет прервать».
— Господа, — спохватился наконец председатель, — господа, я думаю, что непристойно говорить так
