готовые каждую минуту выхватить шашки.
— Никак, на нас, — сказал Емельянов, который шел в первой шеренге.
— Стой! Куда?. — закричал есаул. — Где офицер?
Он вращал глазами якобы в поисках офицера, отлично зная, что офицера нет: полковник Есипов только что сообщил о самовольном уходе группы вооруженных нижних чинов.
— Стой! Почему цивильные? Иди-ка, любезный, сюда! Ну, слышишь?!
Крик относился к Михал Михалычу, который шагал рядом с Емельяновым и Хвостовым.
— Тебе говорю, борода!
Есаул показал на него нагайкой. Два казака выскочили вперед; один из них изловчился и, нагнувшись с седла, схватил Михал Михалыча за шиворот; в следующую секунду он вскрикнул и, отпустив Михал Михалыча, уцепился за луку седла: чудовищная, нечеловеческая сила стаскивала его за ногу с коня.
— Эт-та что такое, вашскабродь! — бормотал казак, хватаясь уже обеими руками за седло, и тут же грохнулся лицом оземь.
— Встань, сволочь, — сказал Емельянов и поставил его перед собой.
За эти минуты отскочивший в сторону есаул успел отдать казакам десять всевозможных приказаний, и ни одного казаки не исполнили. Они видели перед собой сто солдат, спокойно поднявших винтовки и положивших пальцы на спусковые крючки.
— Стоять смирно! — приказал Емельянов казаку, сделавшему движение к коню. — Говори, как посмел руку поднять на того, кто идет рядом с солдатом? Не скажешь — душа из тебя вон тут же на месте!
— Он скажет! Он из особой сотни!
— Ать, ать! — не своим голосом командовал есаул и пятился вместе со своей сотней.
Казак, бледный, стоял перед Емельяновым.
— На солдат, христопродавцы, выщерились! Эх, ты!..
Емельянов ударил его. Ударил не со всей силы, ударил от презрения и нежелания «мараться» слегка, и казак грохнулся наземь.
— Потом по деревням поскачете народ пороть! — крикнул Емельянов и, вскинув винтовку на руку, пошел вперед.
Стоголосое «ура» взметнулось в воздух, щелкнули затворы.
Казаки особой сотни не приняли боя. Пыль вилась по переулку, вдали замирал стук подков.
15
Ночью у Надарова с Линевичем был новый разговор по телефону.
— Вы что же там мне устраиваете? — спросил Линевич. — У вас уже казаки и пехота передрались? А как это вы умудрились собрание офицеров превратить в политический митинг? Что, больны? Расстроены нервы? Решили просить о совершенном увольнении? А впредь до оформления, которое, возможно, затянется, проситесь в отпуск? Ну что ж, ну что ж…
… — Согласен уволить меня в отпуск на шесть месяцев, — сказал Надаров жене. — Уедем на Кавказ. Будем купаться в Черном море. Между прочим, Рожественский, проезжавший из плена, и Куропаткин советовали Линевичу отправлять запасных морем через Одессу. Пока будут ехать вокруг света, весь дух, внушенный им социал-демократами, выветрится. Не принял совета.
— А на твое место кого? — спросила Надарова.
— Не знаю, не знаю! На должность начальника войск, кажется, Гернгросса.
Наутро отправляли сразу три эшелона запасных. Полковник Есипов вызвал к себе Логунова и Неведомского и предложил им переодеться в цивильное.
— Для безопасности? — спросил Неведомский.
— Именно. Вчера кружным путем прибыл сюда из Петербурга офицер с телеграммой от государя императора. От самого Петербурга ехал в штатском.
— Нет, не переоденемся, — сказал Логунов. — В чем войну воевали, в том и поедем. И потом мы едем со своими солдатами, господин полковник.
— Какие там теперь «свои солдаты»! — воскликнул с недоумением Есипов.
Извозчик вез шагом чемоданы. Нина, Логунов и Неведомский шли пешком. Впереди шагали запасные с мешками и сумками.
На вокзале не было ни полиции, ни жандармов, ни публики. Китайцы-разносчики расположились со своими корзинами на перроне. Продавали жареную и соленую рыбу, булки, бобовые орехи, колбасу.
Емельянов купил огромную соленую рыбу и бережно нес ее двумя руками.
— Вашбродь, — сказал он Логунову, — а Жилин пропал. Как пошел с вечера к своему женскому полу, так до сего не прибыл.
— Уедет со следующим.
— Человек он такой… — Емельянов не кончил, — Принимай рыбу! — крикнул он, подходя к теплушке.
Нине на верхних нарах отгородили угол.
Она разостлала матрасик, два одеяла, положила подушку.
— Помните, Емельянов, как вы мне готовили фанзу для ночевки после того боя?
— А вы все равно спать не спали, так пустая и простояла.
— Я от раненых не могла уйти.
Емельянов перегнулся через чемоданы и спросил тихо:
— А свадьба когда?
— Что вы, Емельянов, разве теперь время?
— Для этого дела всегда должно быть время, — убежденно сказал Емельянов.
— Но ведь и в деревне свадьбы гуляют осенью, после страды.
— Емельянов, ты дров напас? — спросил солдат в шинели без пояса.
— А разве мне запасать?
— Милый человек, только тебе!
— А топор у кого?
— Топоров здесь целая пара.
После полудня состав отошел от Харбина. Неведомский и Логунов стояли у приоткрытых дверей. Мелькали будки, стрелки, стрелочники с флажками и рожками. Впереди открывалось широкое пространство Сунгари и мост, легко и как бы стремительно переброшенный через реку.
— Вашскабродь, — сказал Емельянов, — прошу к нашему солдатскому обеду — рыбки отведать.
… Через неделю после отъезда Логунова «Маньчжурию» закрыли.
Закрыли за фельетон, написанный Горшениным по поводу зверского поступка капитана Шульги.
В эти дни многие солдаты перестали отдавать офицерам честь. Не трезвый и не пьяный, капитан Шульга шел по Диагональной улице. Был день. Было много народу. Из переулка вышел запасный солдат Жилин. Вполне возможно, что он не заметил капитана Шульги.
— И ты туда же! — крикнул капитан. — Честь отдать, мерзавец!
— Был мерзавец, а теперь фью-фью, — ответил Жилин и показал дулю.
Капитан выхватил шашку и наотмашь ударил его по лицу. Жилин упал, обливаясь кровью.
Солдатский патруль, видевший расправу, бросился к капитану с явным намерением поднять его на штыки.
В это время, откуда ни возьмись, священник. Заслонил убийцу, поднял нагрудный крест:
— Остановись, братцы! Пусть он сотворил злодейство, — вы не творите! Не поднимайте руки на офицера и брата своего во Христе!
Солдаты остановились, собиралась толпа. Капитан юркнул в ближайший дом. Из дома он вышел неизвестно куда. Но правосудие обязано разыскать преступника.
