подробно рассказывала про фабричную жизнь и просила сообщить о невыносимых порядках на фабрике тем родителям, которые уже законтрактовали или собирались законтрактовать своих дочерей.
Улучив минуту, сторож показал Аяко письмо:
— За такое письмо головы не снесешь!
Аяко и сама понимала, что не снесет головы. Но каким образом письмо из рук Хана-сан перешло к сторожу? Конечно, несчастный случай — Хана-сан обронила его!
— Придешь ко мне в комнату, — сурово сказал сторож и назначил время. Это было ночное время, когда кроме работающих одни сторожа бороздили двор, и Аяко поняла, что сторож решил по-мужски воспользоваться ее проступком. Так на фабрике поступали всегда. Большинство ее подруг уже прошло через руки сторожей и надсмотрщиков. Что она могла возразить, кто ее мог защитить? Если письмо ее попадет к хозяину, она все равно этого не минет, но, кроме того, будет и многое другое.
Она пришла ночью к Кацуми. Она сидела у него час и другой. Сторож несколько раз оставлял ее и уходил дозором — он был теперь старший сторож и пользовался большой властью. Возвращаясь, он продолжал беседу.
— Я не ошибся в тебе, Аяко? — спросил он под конец, когда, уходя, девушка отвешивала десятки поклонов. — Сумеешь делать все то, о чем я говорил?
Аяко поклялась: сделает, не отступит!
Раз в месяц Кацуми и Ханако встречались у Нисикавы с другими товарищами.
Доволен ли был Кацуми результатами своей работы? Пожалуй, да. Хотя последнюю тысячу лет японка не имела человеческих прав, она не перестала чувствовать себя человеком: жадно слушали работницы слова о своем человеческом достоинстве и правах.
Запрещено писать родителям, запрещено встречаться с родными и знакомыми, запрещено выходить за ворота! Они даже не видели города, в котором работают!
А разве всегда женщина в Японии была без прав и презираема? Разве это соответствует законам Японии? Если б такое положение женщины соответствовало законам Японии, тогда многократно Японией не правили бы женщины. А ведь то были славные эпохи. Известно, что императрица Суико первая вступила в дружеские отношения с Китаем, Дзито боролась с рабством и положила начало воинской повинности, Кокэн ввела книгопечатание! А в эпоху Хэйан, славнейшую эпоху Японии, из семи микадо четыре были женщинами.
Почему же теперь женщина — рабыня? Почему мать стыдится родить девочку и просит за этот грех прощения у мужа? Вы не имеете права выйти за ворота, получаете за работу в два раза меньше мужчины, — почему?
Так изо дня в день Кацуми и Ханако говорили с Аяко и ее подружками. И те жестокости и притеснения, которые раньше казались девушкам законом, стали восприниматься ими как насилие и нарушение закона.
Это был уже канун войны. Американские и английские газеты писали о слабости русских, о том, что самурайская армия легко разобьет русскую и что весь мир ждет этого великого праздника.
И хотя все ждали войны, но она пришла неожиданно. Вдруг стало известно, что японцы победили в Порт-Артуре русскую эскадру. Как великие воины и храбрецы, они напали на русских ночью, обманом, не объявив войны, — американцы похвалили их за эту доблесть!
Военные обещали взять Порт-Артур в несколько дней (ведь русские не успели еще достроить крепость), а Маньчжурию завоевать в две недели (ведь у царя в Маньчжурии всего сто тысяч солдат!). Предстоит веселая война. Потерь у японцев не будет.
Японские газетки радовались войне, капиталисты и промышленники устраивали банкеты, американцы и англичане тоже устраивали банкеты.
Япония выполнит великую миссию: настежь распахнет двери в Китай!
Отныне в Китай потекут американские и английские товары, устремятся миссионеры, и Китай, покупая американские и английские товары, приобщится к великой европейской культуре!
И все это потому, что существует маленькая островная Япония! Банзай! Банзай!
3
Толпа отцов и братьев остановилась перед наглухо закрытыми воротами фабрики. Отец Аяко осторожно постучал. Приотворилась калитка, выглянуло лицо с вопросительно выпученными глазами. Резервист стал объяснять: присутствующие здесь, перед воротами, уходят в армию, они должны попрощаться с дочерьми и сестрами!
Ворота захлопнулись. Долго ждали ответа будущие солдаты, обмениваясь догадками: успел сторож доложить хозяину или еще не успел? По улице проходили мужчины и женщины, проезжали велосипедисты, тарахтели тележки… Минуло два часа. Отец Аяко постучал вторично. Снова выглянуло лицо с вопросительно выпученными глазами. Крестьянин поклонился выпученным глазам и почтительно спросил, когда откроются ворота. Может быть, работницы выйдут сюда?
Лицо говорившего было так почтительно, лица остальных просителей выражали такое глубокое к нему, сторожу, почтение, что сторож буркнул: «Доложу старшему!»
И доложил старшему сторожу Кацуми.
А девушки уже знали: отцы и братья стоят у ворот, желая попрощаться. Весть перебегала от станка к станку, шумели веретена, сновали челноки, работницы сгибались над станками, руки их дрожали…
Кацуми доложил управляющему.
Тот задумался. Сидел он за американской конторкой на вертящемся стуле, круглые очки в роговой оправе придавали ему важность; ходили слухи, что глаза его совершенно здоровы, что не так уж много он учился, не испортил он своих глаз, в оправе у него простые стекла.
— Стоят у ворот?
— Господин управляющий, стоят…
«Гм…. с одной стороны, резервисты — японские солдаты, но с другой — таких случаев еще не бывало, чтобы позволить родителям и родственникам видеться с работницами! Увидятся через три года!.. Во всяком случае, надо известить хозяина».
Хозяин выслушал, ничего не ответил и уехал.
В этот день Мондзабуро подписал контракт с интендантами. Отличные будут барыши. Ночь он провел в чайном домике рядом с той, которую считал самой очаровательной женщиной столицы. Они сидели в небольшой комнате — деревянные полированные потолки, деревянные полированные стены нежно-золотых тонов, золотистые циновки, два черных лакированных столика. Самая очаровательная женщина ела и пила, обменивалась с Мондзабуро чашечками сакэ и папиросами из уст в уста и, постепенно раздеваясь, осталась наконец в бледно-сиреневой прозрачной рубашке.
Отцы и братья, будущие солдаты, стоят у ворот. Пусть постоят. Зима, холодная ночь? Может быть, пойдет снег? Ничего, снег быстро растает.
Утром Мондзабуро увидел толпу отцов и братьев и сразу возмутился:
— Что такое? Проститься? Но ведь для этого надо оторвать девчонок от работы. Завтра вы — солдаты, вам же потребуются рубахи и штаны! А после прощанья девчонки будут плакать и плохо работать.
— Но, господин, — сказал отец Аяко, — ведь в договоре не сказано, что мне нельзя будет проститься с моей дочерью?!
Лицо у будущего солдата было упрямое, лица остальных отцов и братьев тоже были упрямы. Фабрикант нахмурился, закурил папиросу и, не говоря ни слова, прошел в калитку. Калитка захлопнулась.
Он был убежден, что гнев его ясен, что будущие солдаты отправятся туда, откуда они пришли, и так и было бы, если б через пять минут калитка не открылась снова. Вышел старший сторож Кацуми, оглянулся и перешел на противоположную сторону улицы к мясной лавке. Там он купил кусок мяса, выбрал приправу и присел к жаровне готовить еду. В эту минуту к нему подошел отец Аяко.
