несколько сот иен в стачечный фонд, но налетела полиция и отобрала деньги.
«Рабочий мир» напечатал статью в защиту забастовщиц, но номер был конфискован, редактор оштрафован.
— Закрыли водопровод! — Нисикава взволнован, как и все в эти дни. — Эта забастовка и митинги против войны — вот оружие «Сякай Минсюто». Сен Катаямы нет в Японии, но он по газетам знает о том, что рабочий класс организованно сопротивляется. Додумались же — закрыть водопровод!
— Ая и ее подруги, — говорит Ханако, — дошли до такой степени возмущения, что не уступят… Они останутся без воды!
— Но как же без воды? — обращается Нисикава к Кацуми.
У Нисикавы косматые брови. Он невысокий, жилистый. Журналист.
— Сегодня ночью надо пронести им воду, — говорит Ханако.
— Сколько же нужно пронести воды? — щурится Кацуми. — Целое озеро? Надо открыть водопровод!
Три человека сдвигают подушечки и столики в маленьком ресторанчике, в предместье. Принесли чай… Люди отдыхают за чаем… Кацуми подробно рассказывает, где водопровод и как его открыть.
Открыть просто, если пробраться к водопроводу. А вот как к нему пробраться?
Ханако должна открыть водопровод!
Разрабатывают план…
На следующий день Ханако осталась в конторе. День был суматошный: хозяин приказал вычислить убытки за все дни забастовки и прибыль, которая была бы, не случись предательства старшего сторожа.
Девушка кончила поздно вечером и вышла во двор. Двор был пустынен, полицейский стоял у ворот и смотрел на бараки. Ханако пошла в противоположную сторону, к столовой. Около кухни лежали штабеля ящиков. Ханако устроилась между ними. Сумерки. Быстро стемнело. Вспыхнули фонари: раньше Мондзабуро скупо освещал двор, теперь же не жалел света.
Отсюда, из-за ящиков, Ханако видела водопроводную. Как она и предполагала, сторож не сидел безвыходно на своем посту. У него были свои дела, и он несколько раз уходил.
После полуночи Ханако начала красться вдоль стены столовой; от края стены до водопроводной было совсем близко, она сняла гета и, держа их в руке, стояла наготове.
Вот сторож вышел и опять отправился по своим надобностям. Пропадал он каждый раз минут на десять, Ханако для операции нужна половина этого времени.
Она проникла в водопроводную…
Всего-навсего надо было повернуть на полоборота колесико крана!
Заметит сторож, что повернуто колесико, или не заметит? Нет, не заметит!
В казармах сейчас уже шумит вода, уже пробудились все, уже пьют. Тем же путем Ханако ушла назад. Дело было сделано. Как хорошо!
Следующий день прошел, как обычно проходили теперь дни. Сменились полицейские посты, кто-то приезжал, кто-то уезжал, управляющий отправился по баракам усовещевать и грозить… Никто ничего не говорил о воде, и Ханако решила, что все прошло отлично: девушки напились, может быть, даже сделали запасы, а потом прикрыли краники в бараке до ночи.
Домой Ханако вернулась к вечеру, и вечером же пришел дядя Ген.
— Здравствуй, здравствуй… — сказал он небрежно сестре, снимая ботинки и проходя в комнату. — У тебя холодно, не жалей угля, не такая ты уж бедная, Масако!
— Сейчас, сейчас. — Женщина побежала в кухню насыпать в хибати горячих углей.
Она поставила печь около брата, тот протянул к углям ладони и, удовлетворенно покрякивая, шевелил пальцами.
— Девчонка где?
— Хана только что вернулась… она моется.
— Моется, моется! Она у тебя первая моется? Ты еще, вижу, не мылась.
— Пусть первая, она устала.
— Ты обращаешься с ней как с сыном, а она всего-навсего дочь!
— Пусть дочь! — упрямо сказала Масако.
Ген внушительно замолчал. Он поворачивал ладони, шевелил пальцами, пыжил щеки.
— Может быть, тебя чем-нибудь угостить? — несмело спросила сестра.
— Чем ты можешь меня угостить? Я только что ел жареную телятину с салатом. Чем же ты можешь меня угостить?
— Вы любите хлеб, поджаренный в масле. Я всегда для вас берегу немного хлеба.
— Ну что ж — поджаренный в масле хлеб?.. Там, в кармане у меня, бутылка сакэ, достань…
Весь этот разговор Ханако слышала. С самого детства дядя Ген внушал ей страх. Никого она так не боялась, как его. Потому ли, что он имел над ней власть, как старший мужчина в семье после исчезновения отца, но, вернее, потому, что она чувствовала его ненависть. Он ненавидел племянницу.
Ханако наскоро домылась, надела чистое кимоно и вышла к дяде.
Он не ответил на ее приветствие.
— Плохое место ты выбрала для службы, — сказал он грубо. — Кто там у вас социалисты? Отчего молчишь? Не знаешь? Ты ведь пронырливая, я знаю тебя, только мать думает, что ты скромная, а ты проныра, я вижу, какие у тебя глаза. — Он смотрел на нее в упор. — Откуда забастовка, почему забастовка? И кто забастовал? Девчонки! В порошок! Понимаешь? Кости старой лошади из деревни — и туда же!
— Ты очень сердишься, — проговорила мать, внося подносик с жареным хлебом. — В чем ты ее обвиняешь? Хана ни в чем не виновата… Она работает…
— Она работает, и ни в чем не виновата! — Дядя помолчал, потом оглядел племянницу с ног до головы и сказал: — Тебя уволили!.. Хорошо еще, что только уволили. Это ты открыла вчера ночью кран!
Ханако побледнела, но не опустила глаз. Мать замерла.
— Ха-ха, молчит! Твоя дочь молчит. Что можно ожидать от дочерей, да еще таких, как твоя! Выслушивая про твои похождения от господина управляющего, я получил сегодня много удовольствия. Дура! Ты думаешь, полицейские глупее тебя?!
— Она пожалела подруг! — прошептала мать.
— Пожалела! — возмутился дядя. — Пожалела! Господин Такахаси решил относительно них уже все: под конвоем полиции он отправляет негодяек к родителям, а дело передает в суд; он взыщет с родителей все свои убытки. Вот какую радость принесут эти девки своим родителям, не говоря уже о позоре. Что ты сидишь и смотришь на меня как каменная? Пошла вон!
5
Ханако любила младшего дядю Кудару и дом его чувствовала своим домом.
Кудару был смелый, непокорный человек. Теперь в газетах печатают статьи о необыкновенном единстве японского народа и ничего не пишут о Кудару и о других, подобных ему крестьянах.
Кудару участвовал в революции Мэйдзи во главе отборного крестьянского отряда.
Кацуми подсчитал, что в самый год революции было четырнадцать больших крестьянских восстаний, грозивших совершенно потрясти страну. Вожди самурайского движения воспользовались тогда в своих целях этой грозной силой. Они звали крестьян к союзу с самураями, они обещали уничтожить долговые записи, повысить цены на рис, снизить налоги; кроме того, в случае победы князей Сацумы и Тесю, обещали освободить крестьян на три года от годовой рисовой подати. Много они обещали. Всюду по деревням ходили их посланцы, утверждавшие, что после победы над сёгуном в стране будет «равенство четырех сословий» и даже «братство всех народов четырех морей», понимая, что в народе всегда, пусть бессознательно, живет стремление к объединению всех людей на земле.
Дядя Кудару поверил и воевал, всюду поднимались крестьяне, поверившие самураям. Своей кровью
