«Как складывается судьба человека, — думал Шульга. — Всю жизнь мне не везло, все мешали либо люди, либо обстоятельства, а теперь фортуна посадила меня в свою колесницу. Дурак я буду, если вывалюсь из нее».
Он осторожно шел, переступая через спящих, обходя кучки бодрствующих.
Недалеко от расположения роты увидел два силуэта. Силуэты курили, сидя на гаоляновых снопах, и вполголоса разговаривали.
— Кто бродит? — спросил голос Свистунова.
— Шульга бродит. Спать хочу, Павел Петрович, да не спится.
— Вы правы, не спится.
Шульга пошел дальше, так же осторожно шагая и перешагивая через лежащих.
Свистунов закурил новую папиросу, торопливо выпустил огромный клуб дыма, укрылся им от комаров и сказал:
— Не знаю, не знаю, Николай!
— Почему же ты не знаешь? Сегодняшний случай чего показательнее! Не умеем ходить по гаоляну. А ведь должны были бы уметь, ведь это наш театр войны. И ходить в атаку не умеем. Скорострельное оружие — и чуть ли не сомкнутые колонны! Ведь нельзя идти в атаку так, как вы там решили с Ширинским: музыка, знамена, батальон за батальоном! По земле до поры до времени надо стлаться, в ямках за камнями лежать — и стрелять, и стрелять… Подползти, поднять и ударить в штыки. Вот это, Павел Петрович, будет настоящая атака. Почему бы нам не применить такую тактику?
— Не знаю, — повторил Свистунов.
— Почему же ты не знаешь, что тебя смущает?
— А как ты будешь командовать: одни солдат лежит за камнем, другой в ямке, третий вообще решил подремать. Кто же, спрашивается, пойдет в атаку? Нет, Ширинский в этом случае прав. Дурак, а тут прав.
— В атаку пойдет солдат! Ему нужно поскорее убить противника, он и пойдет, даже побежит в атаку.
Свистунов задумался. Папироса вспыхнула и осветила его лицо. По всему полю вспыхивали огоньки: мало кто спал в эту ночь.
— Павел Петрович, если мы пойдем с нашими ротами в атаку, а японцы встретят нас шрапнелью и пулеметами, многим ли удастся пустить в дело штык?
— Друг мой, ремесло солдата — ремесло смертное. Как ни крути, дело мы имеем со смертью. Мы смертных дел мастера, и от смерти нам неприлично укрываться.
— Не ожидал я от тебя таких рассуждений, — с досадой сказал Логунов. — Я смерти не боюсь, я русский офицер. Но я хочу не смерти, а победы. Я хочу смерти врагу. Я — командир. Сколько человек уцелеет у меня завтра?
— Очень немного.
— Зачем же заранее соглашаться на бесполезную гибель?
— Почему бесполезную? Во-первых, атака может быть удачна. Значит, тот, кто погибнет при атаке, погибнет с пользой. Во-вторых, есть же воинский дух! Проявление его чрезвычайно важно для армии.
— Разрешить убивать моих солдат для воспитания некоего воинского духа я несогласен.
— Ни твоего, ни моего согласия не спросят, Коля!
— Надо, чтобы спросили!
— Каким образом?
— Надо заставить!
— Чушь все это! — рассердился Свистунов. — Как это заставить? Ты — поручик, я — капитан. Как это мы заставим? Создать, что ли, в армии, по твоему рецепту, общественное мнение?
— Если не общественное мнение, то надо найти управу на них!
Свистунов внимательно посмотрел на поручика, но ничего не увидел, кроме темноты.
— Мальчишество! — наконец решил он. — Какую можно найти в армии управу на начальника? Помнишь, ты рассказывал мне, как Неведомский уговаривал своего генерала?
— Тогда, — тихим, прерывающимся голосом проговорил Логунов, — тогда остается одно….
Он не кончил.
Свистунов сказал укоризненно:
— То, о чем ты думаешь, вот это уж ерунда так ерунда! Какие-то недоучившиеся мальчишки мечтают о всеблагом государстве!.. Ерунда!
— Почему ерунда?
— Ерунда! Противно об этом слушать от офицера.
Логунов обиделся.
— Странно, как иногда хорошие и во всех отношениях порядочные люди, — проговорил он заикаясь, — бывают предубеждены против вещей, о которых они толком не знают. О всеблагом государстве мечтают отнюдь не недоучившиеся мальчишки, а лучшие умы человечества.
Офицеры замолчали. Логунов кашлянул.
— Я пойду отдыхать. — Он поднялся. — Небо-то как вызвездило…
— Да, великолепие.
Закинув головы, офицеры смотрели в небо, но не видели звезд: каждый думал о собеседнике, взволнованный и обиженный.
— Спокойной ночи, — тихо сказал Логунов.
— Спокойной ночи.
7
Емельянов помогал Коржу устраивать для поручика постель из свеженаломанного гаоляна.
Вечерние облака, сгрудившиеся над полем, напоминали очертания сенцовского леса. Емельянову вспоминалась Россия, деревня… такие же сумерки, только короткие, весенние. В вербную субботу парни рядами становились у паперти и хлестали вербой девок, выходивших из церкви. Сколько было шуму, смеху, задору! Попало тогда Наталье от него. Дул теплый ветер в ту ночь ранней весны. Из церкви вырывались полосы света, окна в избах светились. Лаяли собаки, увлеченные всей этой суетой. Земля под ногами была черная, мягкая. Наталья повернула к нему лицо, блеснувшее из-под платка белизной щек и крупных зубов; «Еще не муж, а как бьешь!»
Емельянов, встревоженный и в то же время умиротворенный воспоминаниями, притащил огромную охапку гаоляна и растянулся на ней.
— Удобно?
— Месяц бы спал, если б не комары.
— Да, комаров и у нас на Суйфуне хватает.
— А хороша там, что ли, ваша земля? — с нарочитым сомнением спросил Емельянов.
— Ты такой земли не видывал. Скажем, тайга! Так это дерево к дереву, без топора и не надейся пройти. Стоит перед тобой тополь, высоты саженей тридцать, толщины… ну, из него лодки выжигают. Или, скажем, зверь в тайге! Ну какой у вас зверь? Хорошо, если заяц да облезлый волк. А охотиться ты и не думай. Охотится пан — помещик. Сам же рассказывал.
— Это справедливо. Мужик в России редко охотник. Нет ему ни времени, ни места. Да по правде сказать, охота что? Баловство.
Корж свистнул.
— Эх, ты!
— Ладно, ладно, — примирительно заговорил Емельянов, — чего не знаем, того не ведаем. А сколько земли на душу приходится?
— На душу? Сколько хочешь, столько и бери.
— Это как же понимать, Иван Семеныч?
