— Сколько тебе, Емельянов, для твоей семьи требуется? Ста десяти и хватит?
— Ста десятин? А сколько же у вас помещик имеет?
— Заладил свое! Нет у нас помещиков, Емеля, который раз тебе говорю!
Емельянов улыбнулся. Он все не верил.
— Стало быть, земля там чья же?
— Казенная и крестьянская. По сто десятин теперь, правда, не нарезают, раньше нарезали. Но тебе и поменьше хватит. Про виноград, Емеля, слыхал? У вас на болоте не растет, растет в теплых странах. В Италии и Франции хлеба не сеют, картошки не садят — только виноград. Так виноград у нас по сопкам растет, да так растет, что топором не прорубишься. Девчонки об осень набирают его цельные мешки, мужики вино гонят, бабы пироги с ним пекут, кисели варят. Переселяйся к нам. Хорошо будешь жить. Фетровую шляпу наденешь, штиблетики заведешь. А если этим не интересуешься, просто, брат, хорошо, когда земли много, земля богатая и можно к ней приложить руки.
— Хорошая, стало быть, земля, — задумчиво сказал Емельянов. — Да вот японец близко, кабы не позарился.
— У каждой границы, Емеля, кто-нибудь близко. А если японец позарится — худо ему будет… Так после войны переселяйся со своей Натальей.
Емельянов не ответил. Переселяться он не хотел. На чужбине не могло быть ни счастья, ни удовлетворения. Чужбина есть чужбина.
Он крякнул и стал сворачивать цигарку.
— Поручик идут, — сказал он.
Логунов прошел к командиру роты. Шапкин сидел перед чайником и сосредоточенно пил чай.
— Дома я никогда не любил чая, — заметил он. — Жена просит: «Выпей второй стаканчик!» А я: «Что ты, что ты, Верунчик, разве я пьяница?» А здесь я могу десять чайников выпить. Завтра будет день трудный. Как говорят старые солдаты: «Пронеси, господи!»
— Есть на Кавказе такая скала «Пронеси, господи»…
— Может быть, скала и есть, а вот завтрашний день это точно «пронеси, господи».
— Василий Васильевич, как вы думаете, способен русский солдат наступать в одиночку, вперебежку, если придется — ползком, лежком?
— Русский солдат все может, — с глубоким убеждением сказал Шапкин.
Логунов лег на приготовленной для него соломе. Небо, полное звезд, все роилось, живое, теплое. Засыпая, поручик слышал говорок Куртеева, который прилег рядом с Коржом и Емельяновым.
— Вот, Емельянов, — говорил Куртеев, — ты ешь, что и мы все едим. А дюже здоров. Откуда же это у тебя берется?.. Был у нас давненько в полку Адвахер… Идет ротный, солдаты пьют чай с хлебом, а Адвахер пустой чай хлещет. «Адвахер, — спрашивает ротный, — где твой хлеб?» — «Съел, вашскабродь». — «Только что получил три фунта и съел?» — «Так точно, съел». — «Вот ты какой… прикажу, чтоб тебе шесть фунтов выдавали». Приказал. Наутро заходит в роту… Опять Адвахер цедит пустой чай. «Адвахер, что ж ты опять без хлеба чай пьешь, неужто не хватило?» — «Так точно, не хватило», — «Вот ты какой, Адвахер», — говорит ротный и смотрит на него. А Адвахер из себя не то что ты, Емеля, — тебя сразу видать, — а тот из себя такой сухомозглый. «Но, — говорит ротный, — девяти фунтов я тебе своей властью дать не могу, подам рапорт командиру полка…»
Логунов заснул.
8
Решив победить японцев под Ташичао, Куропаткин сел писать государю.
«Ваше величество, — набрасывал черновик Куропаткин, — мы все полагали, что в войне с Японией главную роль сыграет флот. В Главном морском штабе велся подробный учет судам японского флота. Мы считали на тонны, на число орудий, на калибр и, получив утвердительный арифметический итог при сравнении нашей тихоокеанской эскадры со всем японским флотом, признали, что «при настоящем соотношении сил нашего и японского флотов возможность поражения нашего флота японским не допускается». И что «высадка японцев в Инкоу и Корейском заливе немыслима». Отсюда главная роль в военных действиях на Дальнем Востоке, естественно, принадлежала флоту и, естественно, главнокомандующим был флотский адмирал.
Но, Ваше величество, печальные обстоятельства изменили соотношение сил. Нечаянным нападением на наш флот в Порт-Артуре ранее объявления войны Япония получила перевес в броненосном флоте и широко воспользовалась этим перевесом, получив господство на море.
Что говорить, наш флот не угрожает ни японским транспортам, ни тем более японским берегам, что могло бы побудить Японию оставить на защиту их некоторое количество дивизий. Главная роль в войне перешла сейчас к русской сухопутной армии, и от русской сухопутной армии будет зависеть исход войны.
Отсюда и сомнения мои в том, удобно ли, правильно ли адмиралу иметь в дальнейшем главное командование над вооруженными нашими силами на театре военных действий».
Эту часть письма Куропаткин переделывал несколько раз, стараясь, чтобы письмо было предельно бесстрастно по отношению к личностям и только говорило бы о существе дела: нет здесь ни Куропаткина, ни Алексеева, есть некий адмирал и некий генерал, размышляющий о создавшейся обстановке. И, чтобы окончательно отвести от себя всякое подозрение, в постскриптуме Куропаткин приписал:
«Что же касается меня, Ваше величество, то самочувствие мое таково, что я мало чувствую себя достойным нести на себе то тяжкое бремя, которое возложено было на меня бесконечным доверием Вашего величества, но уповаю только на помощь всевышнего».
Он взял плотный лист бумаги, чтобы перебелить письмо. Он любил с детства самый процесс писания. Тогда он охотно переписывал прописи, позднее в особую тетрадь — места из книг, поразившие его воображение.
Написанное казалось ему надежным, ненаписанное — ненадежным. Может быть, поэтому и своему начальнику штаба в соседний вагон, вместо устного распоряжения, он предпочитал посылать записки.
Он наносил строчку за строчкой к государю, когда Алешенька Львович осторожно постучал в дверь.
— Штабс-капитан Проминский!
— Проси, — дрогнувшим голосом приказал Куропаткин. О Проминском приказано было докладывать в любое время.
Спрятал все, что относилось к письму, и откинулся в кресле, положив руки на стол.
— Вот и вы, дорогой штабс-капитан, — сказал он, улыбаясь навстречу Проминскому, — да подходите ближе… Присаживайтесь. Всегда жду вас с нетерпением и всегда боюсь за вас.
— Ваше высокопревосходительство, я очень признателен.
— Что ж, дорогой штабс-капитан, таких, как вы, у нас не много, я даже скажу более: вы у нас единственный. То, что делаете вы, высоко, патриотично! Никогда в России не думали о том, что подобного рода деятельность есть проявление крайнего патриотизма. Повторяю: я всегда жду вас и всегда боюсь за вас. Вы отлично понимаете, что для меня, командующего, мучительнее всего незнание. Я не знаю о своем противнике ничего. Разведчики Мищенки и Мадритова? — Он пожал плечами. — Конница не дает мне никаких сведений.
— Известия, которые я добыл, ваше высокопревосходительство, чрезвычайны, — тихо проговорил Проминский. — Высажены большие армии.
— Докладывайте! — более глухим, чем всегда, голосом приказал Куропаткин.
— Армия Куроки, ваше высокопревосходительство, которая насчитывает теперь полтораста тысяч, двинулась на Мукден, имея задачу перерезать наши сообщения.
Куропаткин кашлянул. Маленькие алые пятна выступили у него на скулах.
— У Нодзу сто тысяч.
Куропаткин молчал.
