кнутовищ. На моих глазах ездовой взмахнул — ремень лопнул и полетел через дорогу. При таком состоянии парка я не могу выдержать дальнейшего похода.
— Покупайте у китайцев.
— Алексей Николаевич, никаких денег не хватит!
— Как-нибудь вывернетесь.
— Я бы вывернулся, да у меня лютый корпусный контролер.
— Людям надо жить, — усмехнулся Данилов. — Вы думаете, что со времен Крымской кампании род интендантский изменился? Я на вашем месте на то, что кожа перегорела, и не жаловался бы.
— У меня есть сведения, — тихо и многозначительно начал Левестам, — что среди японцев, наступающих на нас, много хунхузов — до двухсот тысяч, Алексей Николаевич!
— Что ж, — так же тихо сказал Куропаткин, — я всегда утверждал, что война на Востоке будет чревата для нас всякими неприятностями.
И хотя ответ Куропаткина был спокоен и каждый мог понять, что командующий давно этого ожидал, но всем стало не по себе.
Куропаткин вынул портсигар и закурил. Он курил, смотрел на полотнище палатки и никого ни о чем не спрашивал.
Засулич нарушил молчание:
— Я занимаю левый, несколько выдвинутый фланг. Если противника передо мной не окажется, а он в то же время ударит по центру, следует мне выжидать или в свою очередь атаковать его?
Куропаткин задумался. Ударить во фланг противнику — хорошо! Но тогда обнажишь собственный фланг! Этот вопрос можно было решить только на месте боя, решить мгновенным прозрением в ход событий, то есть действием тех сторон ума, которых командующий за собой не знал.
— Не буду вам ничего предписывать. Вы человек опытный. Сами решите.
Совет закончился. Этот военный совет показался Алешеньке не менее странным, чем тот, на котором он присутствовал в Ташичао. Генералы, ничего не решая, просто беседовали, точно сидели в гостиной, а не на поле завтрашнего боя.
В палатку принесли солому. Торчинов расстелил для командующего бурку, вторую приготовил укрыться.
Куропаткин лег. Фонарь, подвешенный к потолку, освещал серую тяжелую ткань с застегнутым на железные пуговицы оконцем и шнур, изогнувшийся гигантским вопросительным знаком. Ветер ударил в стену палатки, она поднялась, вздулась, хлопнула. Против воли волнение и беспокойство проникали в душу. На людях, в дороге и на совете было гораздо приятнее. Сейчас, в одиночестве, командующий почувствовал, что он боится японцев, потому что они действуют не так, как умел действовать он. Особенно этот Куроки!
Через четверть часа Куропаткин встал и сделал внутри палатки три шага. Руки сложил за спиной, сжав ладонь ладонью. Гаоляновая солома шелестела под ногами.
Торчинов просунул голову в палатку:
— Пить хочешь, ваше высокопревосходительство?
— Спи, спи, Торчинов!
— Конечно, буду спать, я устал.
— Поручик спит?
— Еще ходит, не спит.
— Позови его.
Куропаткин, всегда любивший одиночество, сейчас тяготился им.
Алешенька устраивался под скалой.
— Зовет тебя, — сказал Торчинов.
— Алешенька Львович, — обратился к поручику Куропаткин, — проверьте, отправилась ли разведка и все ли сделано для подъема воздушного шара. Чтобы на самой заре, понимаете? По моему расчету, завтра японцы должны уже быть здесь. Подождите, не уходите, Алешенька Львович; знаете, что мне вспомнилось? Может быть, по контрасту с горами… Мой поход в Сахару. Я вам не рассказывал? Прелюбопытный поход. Пустыня кипела, как в котле. Алжирцы были неуловимы. Между прочим, хороший народ. Красивый и умный, и французов ненавидят всеми силами. Однажды вечером я выехал на рекогносцировку, со мной три французских офицера. Едем по пустыне. Сахара лунной ночью, скажу вам, удивительное зрелище. Я понял поэтов, которые неравнодушны к луне. Едем по совершенно ровному месту, и вдруг выстрелы. Мимо ушей — пули. Стреляют близко, а никого нет. Представьте — зарылись, подлецы, в песок и стреляют. Затруднительное было положение. История человечества — история войн, Алешенька Львович! Рождение государства — война. Детство и юность его — непрерывные войны. Война создает государство, война и укрепляет его. Вот наша соседка Япония. До своей внутренней, так сказать, собирательной войны — что она? Ноль. Потом война с Китаем, теперь с нами. Да, таково невеселое устройство на земле. Но нам с вами, военным, не приходится тужить, не так ли? Ну, идите, идите, выполняйте мое распоряжение.
На заре в небо поднялся воздушный шар. Капитан Егоров и старший унтер-офицер Творогов увидели под собой скалистые горы и долины, поросшие редким лесом. Дорог не было, тропинок тоже. Людей тоже. Во все стороны, куда ни смотрели наблюдатели, простиралась пустыня.
Куропаткин был доволен: противник запаздывал, и сорок русских батальонов успеют приготовить ему достойную встречу. Солдаты изо всех сил рыли окопы.
К вечеру наползла туча и обрушилась тяжелым дождем. Тусклые серые полосы секли землю и людей. Окопы наполнились водой. Склоны сопок стали липкими и скользкими.
Солдаты сидели, накрывшись шинелями и полами палаток. Всю ночь шел дождь.
Палатку Куропаткина перенесли повыше на сопку и окопали. Но это не помогло; вода тотчас заполнила ровики и покатилась под палатку. Куропаткин сидел на своем бамбуковом стульчике, поставив ноги на барабан.
Конная разведка донесла, что она наткнулась на небольшие японские отряды, которые тотчас же повернули назад и исчезли в потоках дождя.
К вечеру второго дня дождь перестал. Капитан Егоров снова поднялся в небо. На внутренних склонах сопок он увидел японцев..
Тучи уходили, обнажая небо, как всегда после непогоды нежное и сияющее.
Ночью русские готовились к бою. Окопы были размыты, по зыбким, оползающим склонам сопок нельзя было поднять полевую артиллерию. Кони выбились из сил, впрягались люди. Но и люди ничего не могли поделать.
Ночью Алешеньку Львовича опять вызвали к Куропаткину.
— Вы и Остен-Сакен, — сказал Куропаткин, — предупредите начальников дивизий, что на заре мы переходим в наступление. Без выстрела. По-русски. В штыки.
Звезд над головой было неисчислимое количество. Больше, чем в России. И оттуда, из небесной глубины, тянул теплый ветер. Хорошо было сырой ночью ощущать дуновение теплого ветра.
Остен-Сакен выглянул из-под бурки:
— Что случилось?
— На заре переходим в наступление. Вставайте, барон!
— Боже мой, почему это вдруг такое решение? Готовились к обороне, рыли окопы, — ведь предстоит принять на себя удар всей армии Куроки! И вдруг мы сами переходим в наступление? Какими силами? Сорока батальонами? Безумие.
— Командующий знает, — торжественно проговорил Алешенька, снова чувствуя в себе ту веру в Куропаткина, которая была у него в Москве, и радостную готовность умереть, но победить.
Остен-Сакен поехал на левый фланг, Алешенька — на правый. Два казака двигались впереди него. Копыта коней чавкали по мягкой земле. Кони то скользили, то спотыкались. Тихо в русском стане. Устали от переходов, рытья окопов, дождя.
Но люди не спят. Весть о завтрашнем бое уже разнеслась. Кое-где дымят костры — защита против комаров. Головы поворачиваются на звуки конских копыт.
«Да, вот он, бивак перед боем, — думает Алешенька, жадно вглядываясь в неясные тени, вслушиваясь в тихие разговоры. — Где только не доводилось воевать русскому солдату! В Италии, в
