сохранять неподвижность истуканов и с видом ценителей прислушивались к доносящимся из меня жалобным пениям.
Вдруг один из этих оборвышей, маленький, но с большой кривой саблей, боком придвинулся ко мне и несмело, стараясь далее не смотреть в мою сторону, вложил в трещину на моей груди какой-то круглый темный предмет…
Послышался легкий хлопок, и Товарищ Майор, заряжающий и радист закричали с удесятеренной силой. Однако почти тотчас крики перешли в кашель, хрип. Затем наступила тишина.
Тут люди в халатах как по команде взвизгнули и, бешено хохоча, захлопали в ладоши, вернее, разрываемые на куски, начали валиться на землю…
Маленький оборвыш (сунувший в меня химическую гранату) кинулся бежать, и ему удалось скрыться в густых зарослях взрывов.
Неподалеку от меня снизился желтый, в серых яблоках, вертолет, татуированный алой розой. Другой точно такой же висел над вершиной горы, у подножия которой я прилег.
Я не мог пошевелить даже пальцем. Только окровавленная рация внутри меня продолжала петь. Я прислушался. Сквозь грохот вертолетных двигателей едва слышно доносилось:
Сон накатывал на меня неодолимый. Светящаяся шкала рации начала тускнеть…
…песня прервалась.
Я очнулся и сразу услышал это жужжанье. Переключившись на «ночное виденье», взглянул внутрь себя, увидел крупных мух: они ползали по мокрым гнилым трупам Виктора, Товарища Майора, заряжающего и радиста…
Я ощутил пружинистое покачивание под ногами. Поскрипыванье рессор, стук колес о рельсы. Вдруг налетел ветер, подкинул вверх край темноты, и у меня перед глазами мелькнули звездное небо, качающаяся стена товарного вагона, какие-то залитые лунным светом поля… Темнота опустилась.
Я шевельнулся. Звякнули цепи, привязывающие меня к платформе. Меня опять куда-то везли. Куда и зачем?..
И я все вспомнил. Как вытаскивали меня из пропасти стальными канатами. Как волокли затем через горы, словно на веревочке гигантский утюг. Затем на каком-то занавешенном масксетями машинном кладбище, заваленном изуродованными трупами бронированных исполинов, долго, уложив на бочок, царапали меня газовыми резаками (люки ведь мои Товарищ Майор успел приказать «заклинить наглухо»), пытаясь добраться до погибшего экипажа…
Однако добраться до экипажа при помощи того инструмента, который находился в распоряжении тамошних спецов, было примерно то же самое, что пытаться волоском вскрыть банку консервов.
Потерпев фиаско, люди кое-как отбуксировали меня обратно к границе, погрузили на эту платформу и теперь везут на Завод.
…Я вдруг представил, как, распятый на железнодорожной платформе, въезжаю в гигантский, ярко освещенный ангар: это и есть Завод. Платформа катится сквозь лязг, шипенье, брызги искр, снопами вырывающиеся из клювов проплывающих передо мной станков. В вышине, на ажурной стальной эстакаде — лилипут в белом халате. Всматриваясь в телеэкран (транслирующий мое изображение), кудесник отставляет в сторону чашечку с кофе, начинает разминать свои тонкие нервные щупальца. Слегка вздрогнув, платформа останавливается. Отвернувшись от экрана, лилипут приветливо кивает мне и надевает темные очки. Откинув фалды белого халата, маэстро усаживается за пульт дистанционного управления, глядя в ноты, стоящие на пюпитре, роняет руки на клавиатуру, берет парочку вступительных неторопливых аккордов… И вот откуда-то из сумрачных заводских недр, опутанная гроздьями черных шипящих шлангов, извиваясь, выползает исполинская стальная кобра — хлопок, и из ее раскрывшейся пасти вылезает ослепительное голубое жало. Наигрывая одной рукой, виртуоз в темных очках подносит свой маникюрный скальпель ко мне… Через несколько минут на платформе лежит груда грубо искромсанного металла.
Сердце у меня сильно забилось… Быть разрезанным на куски — это то, чего, по мнению людей, я теперь заслуживаю. И это после всего, что я для них совершил!
Поезд набирал ход. Встречным воздушным по током с силой рвануло брезент, стащило его с меня прочь…
И вот, мучительно изогнувшийся на повороте длинный ряд груженых платформ и товарных вагонов, лучик прожектора тепловоза, темная всхолмленная степь, накрытая звездным небом.
Состав прогрохотал вдоль проклепанных ферм железнодорожного моста, перекинутого через черное шелковое полотно с вытканным на нем ярко-желтым диском, и впереди забрезжили вереницы слабых дрожащих огней…
Заметно сбавив скорость, поезд плыл по высоченной насыпи, отражаясь в поверхностях неподвижных прудов, устало постукивая колесами о рельсы.
Вглядевшись в приветливо мигающие сквозь темноту огоньки (не там ли, где-то среди этих дружелюбных огней, притаился Завод — кривой нож, готовый вспороть мне брюхо?), я сделал полшага вперед (с лязгом распались, колошматя по железному полу, сковавшие меня цепи), резко развернулся поперек платформы и, оттолкнувшись от нее, прыгнул…
Я скатился по крутому склону насыпи, по инерции перемахнул через проходившую вдоль нее дорогу (перед самым носом у отчаянно сигналящего грузовика), проломился сквозь густые заросли кустарника, с плеском врезался в воду и встал. Поднятая мною волна, достигнув соседнего берега, стремительно откатилась, качая отражавшиеся в пруду звезды.
Словно выплеснутый этой волной, сдаю назад и по своему следу выезжаю на дорогу.
На обочине ее вверх колесами лежит грузовик. Фары его продолжают гореть, отбрасывая конусы света на землю, усыпанную вывалившимися из кузова проволочными ящиками с пакетами молока. Развернувшись на них, я направился в ту сторону, откуда прибыл.
Впереди послышался мерный топот. Включив фару-искатель, навожу ее на бегущего по дороге человека.
Он оглянулся, и дико блеснули глаза, кровь на лице, железные зубы в глубине открытого в крике рта… Я проехал сквозь бегущего человека, как сквозь дым, не меняя темпа, потрусил вперед.
Дорога была проселком, тянувшимся, как уже упоминалось, параллельно железнодорожной магистрали. Взбегая с горки на горку, огибая болотца, ныряя в густые кусты, этот проселок, изнасилованный колесами десятков тысяч автомобилей, сладострастно отдавался в последний раз гусеницам танка… После меня по этой дороге проедет разве что та отталкивающаяся помелом Яга в ступе, о которой я столько раз слышал в радиопередачах «Для самых маленьких».
В непосредственной близости от реки проселок круто заворачивал вправо и убегал в даль, уже проявляющуюся из утренней сиреневой мути — все та же всхолмленная степь в темных лоскутах перелесков.
