улаживать дела своих друзей, то меня уволят. Мои поступки слишком ортодоксальны для моих обязанностей. Правда, президент Республики относится ко мне неплохо... Только вот президенты приходят и уходят, а флики остаются...
Она провела своей нежной рукой по моему гульфику, проверяя все ли на месте.
— Чем займемся, вернувшись к себе?
— Я украл у вас, дорогая, столько времени!
Она трогает с места так же стремительно, как Сан-Антонио бросается в любовь.
— У меня появилась идея, моя сладенькая. Не могли бы вы доставить меня на стоянку такси?
— Стоянка такси! Куда прикажете?
— Вестчестер.
— О'кэй!
Такая услужливость меня покоряет. Ты понимаешь? Я ведь еще и не трахнул ее по-настоящему. А что же будет, если я доведу ее до оргазма?
— Но я не могу воспользоваться вашей добротой, любовь моя. Вам надо отдохнуть. Завтра появится ваш босс и, значит, пуговичка на ваших шортах должна быть на месте.
Она улыбается.
— Не будьте так щепетильны! Мне приходилось проводить ночи и похуже, да еще в компании отвратительных мне людей.
* * *
Я, конечно же, не могу сидеть спокойно рядом с такой отзывчивой девушкой и предлагаю своим рукам обширное поле деятельности.
Анжелла не выдерживает моих посягательств и шепчет:
— Если вы будете продолжать, я вынуждена буду остановиться.
Поскольку я очень тороплюсь, то прекращаю свои замысловатые движения. Меня не покидают мысли о святом отце. Если агрессоры Джеймса Смитта прекрасно информированы о всех моих действиях, то, несомненно, они знают и о моем визите в святую обитель. Они уже могли побывать и там, чтобы допросить отца Мишикуля.
Вот и церковь. Из приоткрытых дверей с горящими в темноте глазами на ночную прогулку украдкой выходит кот.
Толкнув дверь, я вхожу в коридор. Сердце, как пишут в романах, сжимается от ужасного предчувствия.
Буквально ворвавшись в комнату, я вижу происшедшее: передо мной распятая на столе Граc. Ее задушили банным полотенцем. Но этого садистам показалось мало: они сунули в ее рот палку, обернутую бумагой, и подожгли.
Анжелла охает и теряет сознание.
Я с трудом привожу ее в чувство и вывожу на двор, усаживаю на садовую скамейку.
— Подожди меня здесь, дорогая. Я недолго! — обещаю я ей, прежде чем вернуться в церковный приход.
Мишикуль лежит на своей кровати в тонкой ночной рубашке и кальсонах, — такие носил зимой мой папа.
Убили его сокрушительным ударом по затылку.
Как настоящий римский католик, я осеняю себя крестом перед останками святого отца и опускаюсь на низенькую скамейку для того, чтобы произнести свой экспромт.
— Поздравляю тебя, Антуан, ты наконец-то понял, что история Мартини Фузиту не так проста! Но разве ты мог себе представить, что она будет такой кровавой? Чем же занималась здесь эта девка? В каких тёмных делах замешана? Она должна была знать что-то очень важное, если убийцы дошли до такой степени зверства. Выходит, парень, и ты можешь получить с лихвой в любой момент! В этой дикой стране твоя жизнь ничего не стоит.
На гвозде над кроватью отца висят четки с крупными бусинками. Не задумываясь, я снимаю их с гвоздя: реликвия ценна тем, что заставляет лишний раз задуматься. Сейчас пришло как раз время, чтобы немного отполировать своими пальцами святые четки Раймона.
Я думаю, что они долго издевались над несчастной черной служанкой на глазах у святого отца, пытали и его. Но что он мог сказать им обо мне, если я не исповедывался перед ним?
Внимательно осматриваю помещение, но ни окурка, ни сломанной спички, ни коробка из-под спичек с каким-нибудь адресом или номером телефона. В руках мертвых тоже ни волоска, ни пуговицы их мучителей и убийц.
— Поехали! — я обнимаю продрогшую Анжеллу, стараясь передать ей хоть немного своей необузданной энергии.
— Вы не вызываете полицию? — удивляется она.
— Я сам полиция, Анжи! Если я приглашу сейчас своих местных коллег, то они заберут у меня массу времени и моей личной свободы, а затем будут еще очень долго мучить как свидетеля, кстати, и вас тоже. Я займусь этим сам.
Она соглашается со мной.
* * *
В «Резиданс» мы возвращаемся почти в четыре часа утра,
— Вы простудились? — удивленно спрашиваю я Анжи (сегодня я называю ее так), заметив, как она клацает зубами.
— Я простудила душу, — шепчет она. — Эта распятая на столе женщина в святой обители! Мне этого не забыть никогда. — Она вздыхает. — Я так взволнована... Вам, наверное, скучно будет спать со мной.
— Сочту за счастье, дорогая! В вашей комнате или в моей?
— В моей, если вы не против.
Она увлекает меня в свою комнату. Стены, занавеси, постель, мебель — все в розовых тонах.
Мы жадно выпиваем по два стакана тоника, словно мулы испанских контрабандистов; раздеваемся, и я спрашиваю, кивая на ее элегантную постель:
— Я справа или слева?
— Посередине, — отвечает она.
Я понимаю смысл ее ответа, когда она прижимается ко мне с такой силой, что даже и подъемный кран не смог бы нас разъединить.
Побежденные усталостью, мы засыпаем мгновенно, соединив в единое наши тела и дыхания.
Проснувшись очень рано, я соображаю, имею ли я право на дальнейший сон. Но нет, по мне, сон — всего лишь каприз. Но что делать тогда в этой роскошной постели, если все мои друзья еще дрыхнут? Самое лучшее сейчас — перебраться в свою комнату, заняться изучением бумаг, собранных в домике Фузиту.
Я сообщаю Анжи о своем решении, когда она появляется из ванной комнаты, и добавляю, что нам желательно расстаться еще до того, как горнист сыграет подъем. К тому же и у нее могут быть свои дела.
Она соглашается, но сначала набрасывается на меня, целует и уверяет в том, что до меня у нее никого не было.
Классическая формула: «Ты не первый, но ты единственный». Я не могу называть любовью все то, что было до тебя. Твой трудяга заслуживает того, чтобы не простаивать зря!
Она уговаривает меня еще «прилечь на минутку», но я остаюсь непреклонным и благополучно убираюсь восвояси.
Я думаю, что ты поймешь меня, и не осудишь. Я сторонник жесткого режима, при котором работа и удовольствие должны чередоваться в разумных количествах.
Итак, что я делаю? Ложусь досыпать или сажусь за работу?
