есть на старое доброе «авось». В конце концов, не ей решать, а Луньку. Но и ему надо тоже ведь сначала подумать, хоть немного…
Однако оказалось, Лунек свое державное решение уже принял. Теперь Катя должна принять свое. Не такое державное, но одно из самых важных в жизни. Причем решать надо не только за себя, но и за всю труппу.
Между прочим, через два дня в театре зарплата. Интересно, какая у Кати зарплата? Она даже не задумывалась об этом. Что-то там переводили на карточку. Она догадывалась, что эта сумма в ее личном бюджете никакой практической роли не играет.
А сколько вообще у нее на карточке? Этого она тоже точно не знала. Всеми финансовыми вопросами занимался Глеб. Она привыкла брать сколько нужно. Но ужас в том, что она даже не знает, сколько именно ей нужно. Всегда хватало. Глеб следил, чтобы не оголялась ее кредитка. Он умел считать деньги, она – нет. Зачем? Она занималась высоким искусством.
А в кошельке, между прочим, всего сто долларов. Она с такой легкостью предложила сегодня денег несчастной Элле Анатольевне и, если бы та не отказалась, оставила бы ей, не задумываясь, эту сотню. Как хорошо, когда можно не задумываться, и как неприятно спускаться на грешную землю, соображать, подсчитывать.
На днях надо заплатить Жанночке. А денег, между прочим, в доме нет. Конечно, что-то должно быть на карточке. Но сколько? Сколько бы ни было, деньги кончатся, не через месяц, так через два.
Деньги – это казино со стриптизом, это невоспитанные дядьки с уголовными мордами, вроде тех башкирских нефтяников, это совершенно особый мир, от которого дурно пахнет. Раньше Катя имела счастливую возможность брезгливо воротить нос. Она занималась высоким искусством, а Глеб брал на себя все прочее, то есть делал деньги, без коих не может существовать ни высокое искусство, ни сама Катя, привыкшая к белому «Форду», к пятикомнатной квартире, к аккуратной, исполнительной Жанночке, которая полностью освобождает ее от скучных домашних хлопот.
Да, через два дня в театре зарплата. Что бы ни происходило, зарплату всегда платили вовремя. Катя знала, администрация театра по всем серьезным денежным вопросам обращалась к Глебу. А теперь к кому?
Она вдруг ясно представила, как позвонит коммерческий директор, толстячок-бодрячок Гоша Фридман и скажет: «Екатерина Филипповна, в банке не дают денег. Как нам быть?»
Можно ответить слабым голоском: простите, дорогой Георгий Владимирович, я не знаю, как вам быть, финансовые вопросы решал Глеб Константинович, а я в этом ничего не понимаю. Я артистка, а не бухгалтер, и вообще у меня траур. Проще говоря, катитесь вы, любезнейший, со своими проблемами. Ничего не знаю и знать не хочу. И что дальше?
Либо Катя соглашается занять место Глеба, нырнуть с головой в темное, опасное, дурно пахнущее болото, которое красиво именуют «игорным бизнесом», и тогда можно быть спокойной и за театр, и за собственное материальное благополучие. Либо она продолжает брезгливо воротить нос, витать в облаках, с беспомощной улыбкой сообщает Луньку, что умеет только танцевать, а про деньги ничего не знает.
Квартиру и машину у нее никто не отнимет, но театр развалится. Она, конечно, может устроиться в другую труппу. Но там свои примы, свои солистки, не менее талантливые, чем она. В тридцать лет начинать сначала, плясать в кордебалете – спасибо, не надо.
А дальше, в сорок? Идти преподавать хореографию в Дом культуры? Тоже спасибо, не надо. Причем деньги-то все равно придется считать рано или поздно, но это уже будут совсем другие деньги. Гроши.
А труппа? Конечно, кто-то из ребят устроится, но многие останутся на улице. Виновата будет только она. И перед ними, и перед самой собой.
Значит, завтра вечером в разговоре с Луньком остается сказать свое твердое «да». То, что она ничего не смыслит в игорном бизнесе, не страшно. Разберется, если захочет. И помощники найдутся, Лунек их предоставит.
Валера Лунек славный человек, почти член семьи. У Глеба с ним были теплые дружеские отношения. Но была еще и другая сторона, холодная, жесткая, деловая. Лунек мил, неплохо воспитан, но он бандит, вор в законе. Крепкая бандитская «крыша». Раньше можно было об этом не задумываться. А теперь придется.
Но главное, если она взвалит на себя казино, танцевать перестанет очень скоро. Не сразу, конечно, но скоро. На это просто физически не хватит времени. Нельзя заниматься игорным бизнесом и при этом оставаться примой, солисткой. Содержать свой театр можно. Но пропадать в нем с утра до ночи, танцевать ведущие партии – нельзя.
От этой мысли все внутри сжалось, резко и сильно свело мышцы. Нога замерла в высоком батмане. А музыка, оказывается, давно кончилась. Пот тек в глаза. Надо закрыть окно. Так недолго и простудиться. Надо принять душ и лечь спать. Господи, какая тишина… Уже два часа ночи, а Катя и не заметила, как пролетело время.
И вдруг тишину распорол страшный, отчаянный женский крик. Кто-то истошно орал «помогите!» в пустом дворе. Катя вздрогнула, бросилась к окну, но ничего не увидела. Освещенная площадка перед подъездом была пуста. Остальная часть двора проваливалась в темноту. Крик повторился, потом перешел в громкие истерические всхлипы и причитания. Катя, не раздумывая, надела кроссовки на шерстяные гольфы, накинула плащ, прихватила газовый пистолет, который валялся в ящике тумбы в прихожей, и бросилась во двор.
Сбегая вниз по лестнице, затягивая на бегу пояс плаща, под которым ничего не было, кроме колготок и тонкого пуловера, она подумала, что поступает глупо, надо просто позвонить в милицию и сообщить: у нас во дворе кричат. Назвать адрес, и они приедут. Это их дело – приезжать и разбираться, когда кто-то кричит «помогите!». Ну куда она лезет со своим газовым пистолетом, даже не зная, как из него стрелять, заряжен ли он?
Во дворе не было ни души. Из темноты, с детской площадки, слышался уже не крик, а монотонный плачущий голос:
– Ой, ты ж горе мое, что ты натворил-то, мать твою? Миленький ты мой, родненький, козел ты вонючий…
Катя шагнула к кустам, пожалела, что не захватила фонарик. Но глаза постепенно привыкли к темноте. На земле у скамейки лежала какая-то темная груда. Рядом, на корточках, сидела женщина и плакала. Ветром качнуло кусты, отделявшие эту часть двора от освещенной площадки перед подъездом. Свет упал на женщину. Катя заметила, что в руке у нее – небольшая пол-литровая бутылка водки. Бесформенная груда оказалась мужчиной, бомжом. Он лежал неподвижно в странной, скрюченной позе.
Подойдя поближе, Катя узнала здоровенную бабу, которая два дня назад набросилась с кулаками на бомжа Бориску. Кажется, ее звали Сивка. Она давно жила в полуразрушенном доме, в глубине двора и была постоянной Борискиной подружкой.
Опасаясь взглянуть внимательней на лежащего человека, Катя спросила:
– Что случилось?
Женщина подняла на нее глаза, громко шмыгнула носом и хрипло произнесла:
– Слышь, ты это, посмотри, а? Я боюсь…
– Что посмотреть?
– Он не дышит.
– Кто? – тихо спросила Катя, опускаясь на корточки рядом с Сивкой и уже заранее зная ответ.
– Бориска, сукин сын… Вот, бутылка рядом валялась, недопитая. Не допил он, значит… И всего-то была поллитра. А он оставил, правда, на донышке. – Она поднесла бутылку к губам.
Прежде чем что-либо сообразить, Катя схватила ее за руку:
– Не надо, не пейте!
Сивка уставилась на нее шальными глазами, выругалась, но пить не стала.
– Ты думаешь, траванулся он? Это ж хорошая водка, «Столичная».
Катя пока ничего такого не думала. Просто сейчас надо вызывать «Скорую», Сивка уже под градусом, еще несколько глотков – она вообще может отключиться. Отставив бутылку в сторону, на бортик детской песочницы, Катя осторожно повернула голову Бориски, взглянула в лицо.
От сильного ветра качались кусты, то пропуская, то заслоняя фонарный свет. Из-под припухших,
