тяжелых век смотрели на Катю тусклые мертвые глаза.
Глава 26
– Ты можешь мне объяснить, какой в этом смысл? – спросил следователь Чернов майора Кузьменко. – Что ты мечешься? Ну ладно, бар «Белый кролик» – это я понимаю, надо было проверить. А к старухе в психушку зачем полез?
– Тоже надо было проверить, – вяло ответил Иван.
– Ну и как? – Чернов усмехнулся. – Добросовестный ты наш… Ты понимаешь, что творишь? Тебе мало «глухарей»?
– Жень, я все это могу самому себе сказать примерно теми же словами. Не надо, – поморщился Кузьменко, – «глухарей» хватает, доказательств, прямых и косвенных, – выше крыши. Но со старухой я должен был побеседовать. Она, между прочим, не такая уж безумная, как кажется. Про фотографию в бульварной газетенке «Кисе» – чистая правда. Есть такая газетенка, в ней рубрика «Шу-шу». Я нашел, не поленился. Бабушка Гуськова пересказала заметку почти дословно. Так что с памятью у нее все в порядке.
– И что из этого следует? Даже если парня в кепке она не выдумала, даже если он открывал ящик, в котором лежал пистолет, – все равно, она ведь не видела, как он взял. А кто потом на место положил? Да и вообще, для суда показания человека, страдающего старческим слабоумием, – ноль. Вот если бы ты разыскал этого самого Петрова, который в реальности окажется каким-нибудь Сидоровым или Губашвили, взял бы его за жабры, обнаружил бы прямую связь с вором-«апельсином» Голбидзе либо с пропавшим без вести князем Нодаром, вот тогда… Кстати, что там у нас в этом направлении?
– Ничего. Тишина. Голубок в Сочи упорхнул, на бархатный сезон. У него своя вилла. Чего ж не отдохнуть? Князь исчез бесследно. Никто его, болезного, кроме нас, не ищет. Но и мы этим занимаемся совсем вяло, без энтузиазма. А насчет Петрова – я ведь тоже не поленился, связался со всякими фондами и комитетами, которые теоретически могли бы прислать подобную помощь.
– И разумеется, все блеф? Гуманитарка из Америки давно не поступает, никакие мальчики в кепках с красными «корочками» по квартирам не шастают?
– Разумеется, – кивнул Кузьменко, – именно так все и оказалось. Но подумай сам, кому понадобилось тратить деньги, покупать продукты, заявляться к сумасшедшей бабке? И ведь еще красную «корочку» надо было заранее приготовить. Это ж сколько хлопот! Ради чего?
– А ты совершенно уверен, что старуха не сочинила всю эту трогательную историю от начала до конца? Ей ведь хочется домой, вот и придумала алиби для внучки.
– Слишком много подробностей. – Кузьменко откинулся на спинку стула и закурил. – Не такая бурная у старушки фантазия, чтобы сочинить столько деталей. И потом, если бы врала, она бы обязательно сказала, будто видела своими глазами, как взяли пистолет. Иначе какой смысл?
– Знаешь, – задумчиво произнес Чернов, – у меня такое чувство, что мы с тобой воду в ступе толчем. В принципе дело можно передавать в суд со спокойной душой.
– Со спокойной ли? – прищурился Кузьменко. – Ты абсолютно уверен, что Калашникова убила Гуськова?
– Нет. Однако не потому, что доказательств мало, и не потому, что плохо представляю себе картину преступления. Просто все это несколько необычно, странно. Психологически странно представить, что бизнесмена, казинщика, который по уши в бандитской тусовке, кончает не киллер, оплаченный конкурентом или кредитором, а любовница. Однако в жизни бывает много всяких странностей. Это убийство – не самое невероятное, и в моей, и в твоей практике. Все вполне объяснимо и логично. Она до последнего момента не знала, что пальнет. А когда увидела, как они обнимаются у подъезда, не выдержала. И метила она скорее всего в Орлову. Но стрелять толком не умеет. Удивительно, как вообще попала.
– Да, удивительно. Человек, который плохо стреляет, убивает одним точным снайперским выстрелом. Правда, не того, кого хотел. Потом бежит в ужасе к метро, возвращается домой, кладет пистолет назад в ящик и живет дальше как ни в чем не бывало.
– Именно так, – энергично кивнул Чернов, – и я не вижу здесь никаких противоречий. На одной чаше весов – пистолет, мотив, отсутствие алиби, дневник этого несчастного Гришечкина. А на другой – что? Разговор с сумасшедшей старухой? Некое смутное ощущение, будто что-то все-таки не так? Да, у меня тоже оно есть. Ну и что? Для суда это не довод. А насчет старухи – будь она трижды нормальной, все равно ради своей внучки наплела бы, что это ты выкрал, а потом подбросил пистолет. А звонки? Анонимные звонки и дурацкая мистическая история с какими-то щепками в подушке? Ведь все так четко укладывается в одну схему. Куда ни ткнись – сплошные доказательства, прямые и косвенные, какие хочешь.
– Уж больно их много, доказательств, – пробормотал Кузьменко, – прямых, косвенных… Даже искать не пришлось. Все на тарелочке с голубой каемочкой преподнесли: кушайте, господа, не трудитесь, вот вам убийца. Она убила, конечно, она. А кто же еще?
– Ваня, прекрати, – поморщился Чернов, – ну действительно, кто же еще?
Трезвонил домофон, но в первую минуту Кате показалось, это опять ее сотовый и опять она услышит сейчас какую-нибудь многозначительную пакость. Было тяжело выкарабкиваться из глубокого, крепкого сна. Но упрямое треньканье не утихало. Открыв наконец глаза и взглянув на часы, Катя обнаружила, что уже десять, вспомнила о Луньке и Митяе, встала, прошлепала босиком в прихожую, сняла трубку.
– Это Митяй, – буркнул недовольный мужской голос.
– Да, доброе утро. Подождите, пожалуйста, в машине. Я спущусь через пятнадцать минут.
– Хорошо. Вишневый джип «Чероки» 458 МЮ.
Пока Катя умывалась, чистила зубы, приводила себя в порядок, она пыталась собраться с мыслями. Но было невыносимо начинать день с того кошмара, о котором она заставляла себя не думать, засыпая в начале пятого утра.
Она надеялась узнать нечто важное от Светы Петровой. Света мертва. Бориска-помоечник мог видеть, а возможно, и видел убийцу. Он мертв. Свету задушили, инсценируя ограбление. Бориска отравился метиловым спиртом. Так сказал врач «Скорой».
Ночью, а вернее, под утро, всего несколько часов назад, вместе со «Скорой» приехал милицейский наряд. На Катин вопрос, не может ли это оказаться убийством, толстый низенький капитан отреагировал своеобразно. Он смерил Катю надменным, испепеляющим взглядом, фыркнул, смачно сплюнул на асфальт и произнес:
– Да хоть бы они все передохли.
– Ах ты, козел вонючий! Мусор! – взвилась Сивка, которая стояла тут же, тихо, монотонно всхлипывая.
– Что ты сказала? – Капитан двинулся на Сивку. – Ну-ка повтори, что ты сказала? Сейчас за козлов ты у меня…
– Не надо, не трогайте ее, – вступилась за бомжиху Катя.
– А вы, женщина, не лезьте, идите домой. Нечего тут! – рявкнул на Катю капитан.
– Все вы козлы, суки, ненавижу! – Сивка завелась всерьез, стала визжать на весь двор.
Ее грубо, тумаками, с безобразной матерщиной затолкали в милицейскую машину. Катя впервые в жизни наблюдала вблизи такую сцену. Ей стало жалко грязную, несчастную бабу. Она, вероятно, любила своего Бориску.
Вообще всех стало жалко: Свету Петрову, вредную, склочную, тоже несчастную, и ее маму, Эллу Анатольевну, и Глеба, и себя. Хотелось сказать что-то резкое, оскорбительное толстому капитану милиции, которому все по фигу. Ну человек же умер! А другой человек плачет над ним. Почему тебе так приятно куражиться над пьяной теткой? Оставь ее в покое. Ты так остро реагируешь на оскорбления при исполнении? У тебя такая нежная ранимая душа под милицейским кителем, что ты плачущей бабе «козла» простить не можешь? Ну дай ты ей откричаться, отплакаться, ну не бей ты ее с таким явным удовольствием, с полным ощущением своего права, своего морального и физического превосходства. Остановись, капитан. Пусть они бомжи, пусть от них воняет. Они люди.
Однако ничего этого Катя не сказала. Молча развернулась, побрела к своему подъезду. Колотил озноб, и оттого, что промолчала, не вступилась за несчастную тетку, становилось еще гаже. Понятно, никакого смысла в ее заступничестве не было бы, и все-таки…
