Но и я

— Да все ты прекрасно понимаешь.

— Но, ты тоже есть в моей жизни. Ты же видишь, ты же прекрасно видишь, что ты нужна мне… И потом, ты… ты теперь часть нашей семьи…

— Нет, Лу, я не часть твоей семьи. Надо, чтобы ты поняла: я никогда не стану частью твоей семьи.

Она не может сдержать рыдания. Плачет на пронизывающем ветру.

Мы идем в молчании, теперь я точно знаю, с ней что-то случилось, что-то такое, о чем нельзя рассказать, что-то серьезное.

36

У тети Сильвии пучок держится на честном слове. Впервые она ничего не сказала про маму, наверное, осознала, что не всегда можно быть в полном порядке, готовить, убирать квартиру, гладить, вести светские беседы и все такое. На лице ее больше нет всегдашней суперулыбки «что бы ни случилось», а про помаду она так и вовсе забыла. Честное слово, меня очень огорчает ее вид. Она даже не кричит больше на моих кузенов, чем те и пользуются вовсю — в их комнате царит жуткий бардак, а на мать они едва обращают внимание.

Как и было условлено, Но звонила первые два дня. А в последующие два — тишина. Отец пробовал дозвониться сам, но дома никто не брал трубку, ни утром, ни днем, ни вечером, ни даже поздней ночью. Тогда отец позвонил соседке с нижнего этажа, та послушала под дверью, однако так ничего и не услышала. Отец решил пока не сходить с ума, мы ведь возвращаемся в четверг. Эти два дня тянулись бесконечно, я не могла играть с кузенами, у которых, кстати сказать, масса ценных идей: устроить раскопки в саду, прорыть туннели, проложить трубы, вырыть котлован — все то, что невозможно сделать в Париже. Я заперлась в комнате и читала любовные романы, у тети их целая коллекция. «Мужество любить», «Медовый месяц на Гавайях», «Красавица и Пират», «Тень Сели» и много еще чего. Впрочем, раз или два я согласилась прогуляться, чистила овощи и играла вместе со всеми в «Мафию», чтобы не очень выделяться. Отец, мама и тетя Сильвия разговаривали часами — ну прямо военный совет.

Усевшись наконец в машину, я испустила вздох огромного облегчения, а потом у меня в животе снова возник комок, и всю обратную дорогу он рос и рос, я высматривала указатели с расстоянием, оставшимся до Парижа, мы еле-еле тащились, а я была уверена, что нам надо мчаться во весь опор. Многие люди говорят, что вот, было у них дурное предчувствие. А позже выясняется, что предчувствие их не обмануло. И у меня тоже было предчувствие — ощущение, как тогда.

Отец поставил диск с классической музыкой, которая обычно действует мне на нервы, он все время слушает что-нибудь грустное, где поют протяжными голосами, просто удавиться охота. Мама задремала, положив руку отцу на колено. С тех пор как она начала поправляться, я замечаю, что они снова сближаются, целуются на кухне, вместе смеются над чем-то.

А мне было страшно. Страшно, что Но уйдет. Страшно снова оказаться в одиночестве, как тогда. В конце концов я тоже заснула, убаюканная летящими навстречу деревьями, сливавшимися в бесконечную гирлянду. Проснулась я уже на Окружной дороге. В машине было жарко, я посмотрела на часы, восемь вечера, Но должна быть дома. Перед отъездом отец звонил еще раз, но снова ему никто не ответил.

Окружная была забита, мы продвигались со скоростью улитки, вдоль шоссе тянулся палаточный городок бездомных. Я никогда не видела ничего подобного, даже не представляла себе, что такое возможно, вот здесь, совсем рядом. Родители смотрели прямо перед собой, а я думала о людях, которые живут здесь, среди этого гула, выхлопных газов, в самом центре ничего, они живут здесь день и ночь, во Франции, при въезде в Париж. Давно? Отец не знал наверняка. Два или три года, и лагерь постоянно растет, появляются все новые бивуаки, то там то сям, особенно на востоке от Парижа. Так вот он каков, порядок вещей. Порядок, против которого мы бессильны. Мы способны построить небоскреб высотою в шестьсот метров, создавать подводные отели и искусственные острова в форме пальм, способны изобрести «умные» материалы, абсорбирующие атмосферные выбросы, как органические, так и неорганические, способны создать самодвижущийся пылесос и лампу, которая включается сама по себе, как только ты входишь в дом. Мы способны оставить людей жить на обочине Окружной дороги.

Дверь открыла мама, на первый взгляд все было в порядке: ставни закрыты, все вещи на месте, ничего не пропало. Дверь в комнату Но распахнута, ее постель не застелена, одежда разбросана. Я открыла шкаф, чтобы проверить, на месте ли ее любимый чемодан. Слава богу, уже кое-что. Потом я заметила пустые бутылки от спиртного, валяющиеся там и сям, их было четыре или пять, отец стоял позади меня, прятать их было слишком поздно. Бутылки из-под водки, джина, виски и пустые упаковки от лекарств.

Я сразу же стала думать о наречиях и сочетательных союзах, выражающих разрыв во времени (вдруг, внезапно), противопоставление (с недавних пор, в противовес, напротив, между тем) или уступку (хотя, даже если, все-таки). Я запретила себе отвлекаться, сосредоточилась только на этом, стараясь выстроить части речи по порядку и пронумеровать. Я не могла говорить, совсем не могла, вокруг меня кружились и расплывались стены, вещи, свет от лампы.

Я поняла вдруг, что грамматика предсказывает все: разрывы, разочарования — в общем, катаклизмы.

37

Бессонными ночами, как правило, тревога усиливается, неприятности кажутся неразрешимыми, тянутся часы, и грядущее завтра становится все безнадежнее, мрачнее, мы уверены, что случится самое худшее, и ничего нельзя поделать, и никакого шанса на спасение. Бессонница — это плата за богатое воображение. Мне хорошо знакомы эти черные пустые часы. Утром просыпаешься разбитой, с мрачным осадком от пережитых в воображении катастроф, но наступающий день отвлекает тебя, ты встаешь, умываешься и говоришь себе — ничего, все будет хорошо. Но иногда не удается отделаться от тревоги, и прошедшая ночь открывает тебе простую истину — время проходит, и все меняется, все уже изменилось, и ничто уже не будет как прежде.

Вернулась Но на рассвете, я дремала, оставив дверь в свою спальню открытой, чтобы не пропустить ее приход. Я услышала, как осторожно поворачивается ключ в двери, совсем тихий звук, проникший сначала в мой сон — мне снилась мама, она стояла в моей комнате, на ней была ночная рубашка, которую она надевала в роддоме, когда родилась Таис, с глубоким вырезом спереди, мама была босиком, и ее голые ноги белели в темноте, тут я резко проснулась, соскочила с кровати и ощупью выскользнула в коридор. В приоткрытую дверь я видела, как Но у себя в комнате скидывает обувь, потом падает на кровать, даже не раздевшись, не сняв джинсы. Послышались приглушенные всхлипывания, полные ярости и беспомощности, звук одновременно резкий и хриплый, невыносимый, звук, который можно издавать только наедине с самим собой. И поскольку Но думала, что она одна, я поспешила уйти, осторожно, на цыпочках. Стоя за дверью своей спальни, дрожа от холода, стараясь не шевелиться, я видела, как к Но прошел отец, слышала его голос, он говорил долго, не меньше часа, — твердо, но слишком тихо, чтобы разобрать хоть что-то, Но отвечала еще тише.

Я поднялась рано, Но еще спала. Сегодня во второй половине дня у нее была назначена встреча с сотрудницей социальной службы, она записала это недели за две на доске, что висит у нас над