Но и я

издалека.

— Так ты согласна? Она молчит.

— Ты могла бы мне просто рассказать, как вы живете, где и как едите, где спите, или, если хочешь, ты можешь говорить о других, необязательно о себе.

Но по-прежнему молчит.

— Ну и потом, так мы будем часто видеться, ходить в кафе…

Официант ставит пиво на стол, он хочет рассчитать немедленно, я уже давно заметила, что у них свой профессиональный жаргон, он заканчивает свою смену и хочет рассчитать немедленно, и неважно, что спустя три часа он все еще будет здесь, в Париже повсюду так. Я протягиваю пять евро, Но опускает голову, я пользуюсь этим, чтобы получше ее рассмотреть. Если отвлечься от черных полос на лице и шее, от давно немытых волос, то она очень красивая. Если бы она была чистой, хорошо одетой, модно причесанной и менее усталой, она бы, пожалуй, была красивее Леа Жермен.

И тут Но поднимает голову:

— Что я получу взамен?

Уже поздно, и отец, наверное, беспокоится. Я возвращаюсь самой короткой дорогой, прокручивая в уме нашу беседу. Это легко, потому что в моей голове записывается все, даже малейший вздох. Я не знаю, как это происходит, но с самого раннего детства у меня в голове, как на ленте пишущей машинки, отпечатываются все слова и хранятся там так долго, что время от времени я вынуждена их удалять, чтобы избежать перегрузки.

Ужин готов, и стол накрыт. Мама уже легла. Отец ставит блюдо на стол, берет мою тарелку, чтобы положить мне порцию, наливает воды в стаканы, я вижу, что он грустен, деланное веселье стоит ему усилий, это слишком заметно. Я умею распознавать среди всего прочего фальшивую радость, неискренние интонации, слова, противоположные чувствам; я умею видеть печаль отца и матери, как подводные камни на дне реки. Я ем жареную рыбу и пюре, стараюсь улыбаться, чтобы приободрить отца. Он виртуозно умеет вести беседу и создавать впечатление, будто происходит что-то интересное, когда на самом деле не происходит ничего. Он умеет задавать вопросы и сам отвечать на них, изображать оживление, вставлять лирические отступления, один, под каменное молчание матери. Обычно я стараюсь ему помочь, делаю «хорошую мину», расспрашиваю обо всем подряд, требую деталей и примеров, высказываю суждения, ищу противоречия, но на этот раз я не могу. Я думаю о своем докладе, о Лукасе, о Но, все путается в сплошном тумане страха. Отец рассказывает о своей работе, о скорой деловой поездке, я смотрю на кухонные обои, на свои детские рисунки, пришпиленные к стенам, на большую рамку с нашими фотографиями, где мы все трое счастливо улыбаемся в объектив, фотографиями из прошлой жизни, жизни до.

— Ты знаешь, Лу, понадобится время, чтобы мама стала прежней. Много времени. Но ты не должна беспокоиться, все будет хорошо.

В кровати я снова думаю о Но, о ее старой куртке, дыры на которой я сосчитала. Их пять — две от сигарет и три просто дыры.

Думаю я и о Лукасе, снова слышу его голос: «Не волнуйся, Пепит, я уверен, все пройдет прекрасно».

7

Когда я была маленькой, я часы проводила перед зеркалом, пытаясь приплюснуть уши. Я считала себя уродиной и изводилась вопросами, навсегда ли у меня такие оттопыренные уши или со временем они перестанут топорщиться и как бы ускорить этот процесс. Может, например, каждый день, зимой и летом, расхаживать в резиновой шапочке для плавания или в мотоциклетном шлеме?.. Мама объясняла, что в младенчестве я обожала спать на боку, вот ушки и свернулись трубочками.

Когда я была маленькой, то мечтала стать светофором на самом большом перекрестке — мне казалось, что нет ничего важнее и почетнее, как регулировать движение, переключаясь с красного на зеленый и тем самым оберегая пешеходов.

Когда я была маленькой, я внимательно смотрела, как мать красится перед зеркалом, ловила каждый ее жест: черный карандаш, тушь, помада, вдыхала ее духи. Я не знала тогда, насколько все хрупко и что однажды это может оборваться и больше не повториться.

Мама забеременела, когда мне было восемь лет. К этому моменту они с отцом давно уже пытались зачать второго ребенка. Мать ходила по врачам, пила таблетки, ей даже делали уколы, и вот наконец она забеременела. В энциклопедии млекопитающих я внимательно изучила вопрос размножения, матка, яйцеклетки, сперматозоиды и все такое, так что могла задавать вполне осмысленные вопросы, чтобы лучше понять, что происходит. Врач говорил об искусственном оплодотворении (мне казалось очень романтичным иметь брата или сестру из пробирки), но в конечном итоге им это не понадобилось — мама забеременела в тот момент, когда они уже потеряли надежду. В тот день, когда это подтвердилось, мы пили шампанское, чокаясь друг с другом. Решили никому не говорить, пока не пройдут первые три месяца, потому что первые недели — самые рискованные. Я-то была уверена, что все будет прекрасно, штудировала энциклопедию, следила за развитием зародыша, все эти этапы и все такое, строила графики и даже консультировалась в Интернете.

Через несколько недель мы объявили радостную новость всем родственникам и начали готовиться. Отец переместил свой кабинет в гостиную, чтобы освободить комнату, мы купили детскую кроватку для будущей сестренки — мы уже знали, что будет девочка. Мама достала мои детские одежки, мы вместе разобрали их и сложили ровными стопочками в новом комоде. Летом мы отправились в горы, я помню мамин живот, обтянутый красным купальником, — она сидела у бассейна, и ветер играл с ее длинными распущенными волосами. Когда мы вернулись в Париж, до родов оставалось всего три недели. Я не могла себе представить, как младенец может появиться на свет из маминого живота и что это может начаться внезапно, без предупреждения! И пусть я прочитала немало книг о беременности и знала все научные объяснения, многое оставалось для меня неясным.

Однажды вечером они уехали в роддом. Я осталась ночевать у соседки, отец нес чемодан, который мы собрали все вместе, — крошечные распашонки, носочки и все прочее. Я видела, как они счастливы. Рано утром раздался телефонный звонок: у меня родилась сестренка. На следующий день я отправилась в роддом. Малышка спала в прозрачной пластмассовой кроватке на колесиках, рядом с мамой.

Я знаю, что мы умеем строить сверхзвуковые самолеты и отправлять ракеты в космос, знаю, что мы способны найти преступника по одному-единственному волоску или микрочастице кожи, знаю, что мы выращиваем помидоры, которые сохраняют свежесть три недели и даже дольше, знаю, что малюсенький электронный чип способен вместить пропасть информации. Но нет на свете ничего более невероятного и удивительного, чем эта простая вещь — появление Таис из маминого живота.

У нее был рот, и нос, и руки, и ноги, и ногти. Она открывала и закрывала глаза, зевала, сосала, двигала ручками, и это чудо высокоточной механики было создано моими родителями.

Иногда, оставаясь дома одна, я рассматриваю фотографии, самые первые. Таис у меня на руках; Таис, задремавшая у маминой груди; мы четверо сидим на кровати в роддоме — это бабушка нас сфотографировала, не очень удачно, видны угол комнаты, голубые стены, цветы, подарки, открытая коробка шоколадных конфет. На всех фотографиях — мамино лицо, неправдоподобно гладкое, и ее улыбка.

Я роюсь в маленьком деревянном сундучке с фотографиями, и сердце мое бьется как сумасшедшее. Мама бы страшно рассердилась, если бы застала меня за этим занятием.

Спустя несколько дней они вернулись домой. Мне нравилось менять Таис подгузники, купать ее, баюкать, когда она плакала. В те дни я бегом бежала из школы домой. Когда Таис научилась пить из соски,