я брала ее на руки, устраивалась на диване в гостиной, подложив под локоть подушку, и кормила ее. Нужно было следить, чтобы она не глотала пузырьки воздуха и не пила слишком быстро.
Эти мгновения больше нам не принадлежат. Они заперты в деревянном сундучке, похоронены в глубине шкафа, подальше от глаз. Они застыли во времени, как старые открытки или календари, скоро они выцветут и потускнеют. Воспоминания о них навсегда останутся табу.
Воскресным утром я услышала мамин крик. Крик, который я никогда не забуду.
Даже сегодня, если я позволяю себе немного отвлечься, перестаю следить за своими мыслями, отпускаю их в свободное плавание, потому что мне, допустим, скучно, этот крик снова раздается у меня внутри и разрывает мне сердце.
Я кинулась в спальню к родителям, увидела, что мама трясет Таис, я ничего не понимала, она то прижимала ее к себе, то снова трясла, то целовала. Глаза Таис были закрыты, отец звонил в «Скорую». Потом мама как-то странно сползла на пол, прижимая Таис к груди, стояла на коленях, плакала и повторяла «нет, нет, нет». Я помню — на ней были только лифчик и трусики, я подумала, что это не годится, ведь сейчас придут люди, и в то же время мне казалось, что происходит что-то непоправимое. Врачи приехали быстро, они осмотрели малышку, и по их взглядам стало ясно, что все кончено. В этот момент отец заметил мое присутствие, отвел меня в сторону, он был бледен, и губы у него дрожали. Не говоря ни слова, он очень крепко обнял меня.
Потом были какие-то процедуры, разговоры тихими голосами, бесконечные звонки, письма, похороны. И после этого — пустота, как огромная черная дыра. Мы почти не плакали, то есть я хочу сказать — все вместе, может, мы должны были оплакать ее вместе, тогда сегодня было бы легче.
Жизнь продолжалась как ни в чем не бывало, в том же ритме, по тому же расписанию, с теми же привычками. Мама была здесь, с нами, она готовила обеды и ужины, стирала и вешала белье, но казалось, будто часть ее навсегда ушла вслед за Таис, в то место, куда только она знала дорогу.
Мама взяла второй больничный, потом третий, она не могла больше работать. Я перешла в пятый класс, учительница вызвала отца, потому что считала мое поведение ненормальным для ребенка моего возраста. Я присутствовала при их беседе, учительница говорила, что я замкнута и одинока, проявляю беспокоящую ее зрелость, — я помню в точности эти слова, она намекала на внезапную смерть Таис, все в школе знали об этом, она говорила, что это страшный удар, который непросто пережить, что нам нужна помощь. Это она посоветовала отцу отвести меня к психологу. Вот таким образом в конце учебного года я каждую среду стала ходить к мадам Кортанз. Она давала мне всякие тесты — IQ и другие, названия которых я не помню. Я исправно посещала эти сеансы, чтобы доставить удовольствие отцу, правда, наотрез отказывалась делать рисунки и прочие штуки, о которых обычно просят психологи, чтобы выведать у детей их сокровенные мысли. Но против разговоров я ничего не имела. Мадам Кортанз сочувственно качала головой, почти не перебивала меня, я делилась с ней частью своих теорий о жизни и мире, именно тогда я начала их создавать — теория подмножеств, теория о глупой бесконечности, теория о водолазках, теория о сегментах, видимых и невидимых, и еще много чего такого. Она действительно слушала меня, по- настоящему, всегда помнила, о чем я рассказывала в прошлый раз, подхватывала мои размышления и дополняла их своими, и тогда уже я в свою очередь кивала, чтобы не расстроить ее; помню пучок у нее на голове — такой невероятной высоты, что держался не иначе как по волшебству.
Мама заболела. Мы беспомощно наблюдали, как она все больше удаляется от нас, неспособные как- то помочь или удержать, мы протягивали руки и не могли дотронуться до нее, кричали, но она не слышала нас. Она перестала разговаривать, вставать. Целыми днями она оставалась в постели или сидела в большом кресле в гостиной, дремала перед включенным телевизором. Иногда она гладила меня по голове или по лицу, но взгляд ее был устремлен в пустоту; иногда она сжимала мою руку просто так, без причины; иногда целовала меня в сомкнутые веки. Она больше не ела вместе с нами, не занималась домом. Отец разговаривал с ней часами, иногда даже сердился, до меня доносились его крики из их спальни, я старалась понять, о чем он говорит, о чем умоляет ее; ночами я прижималась ухом к стене, засыпала в этой позе и просыпалась, когда мое тело падало на кровать.
Следующим летом мы отправились на море с друзьями родителей. Мама почти не выходила из дома, ни разу не надела ни купальник, ни сандалии с большим цветком посередине, кажется, она ходила в одной и той же одежде все дни, если только она вообще одевалась. Тем летом было особенно жарко, какая-то влажная липкая жара, мы с отцом старались веселиться — как раньше на каникулах, — но у нас не очень-то получалось.
Теперь-то я знаю, что невозможно избавиться от картинок прошлого и еще меньше от пустоты, которая поселяется у вас внутри, невозможно избавиться от воспоминаний, которые будят вас по ночам или на рассвете, невозможно избавиться от криков, раздающихся у вас в памяти, и еще менее — от царящего в ней молчания.
Потом, как и каждый год, я отправилась на месяц в Дордонь, к бабушке с дедушкой. В конце лета отец приехал за мной и сказал, что нам нужно серьезно поговорить. Маму поместили в специальную больницу для тех, кто страдает тяжелой формой депрессии, а меня записали в специальный колледж для одаренных детей, в Нанте. Я спросила, какое специальное заведение он подобрал для себя. Он улыбнулся и покрепче обнял меня.
В Нанте я провела четыре года. Когда я думаю об этом теперь, это кажется очень много, то есть я хочу сказать, когда считаешь — один, два, три учебных года, каждый год — примерно десять месяцев, каждый месяц — тридцать или тридцать один день, то это кажется невероятно долго, и я еще не сосчитала часы и минуты. Но между тем время было спрессовано и пусто, как чистая страница, — не то чтобы у меня не осталось о нем воспоминаний, но все они какие-то блеклые и размытые. Я возвращалась в Париж на выходные раз в две недели. Вначале я ходила в больницу к матери — сердце, завязанное узлом, и живот подводит от страха, — у нее были остекленевшие, как у мертвой рыбы, глаза, застывшее лицо, она смотрела телевизор в общем зале, издалека я узнавала ее сгорбленную фигуру, дрожащие руки, отец старался меня успокоить, это, мол, из-за лекарств, которые она принимает, побочные эффекты и все такое, но врачи говорят, что она идет на поправку.
Потом ее выписали, и они вдвоем приходили встречать меня на вокзал Монпарнас, ждали в конце перрона. Я старалась привыкнуть к ее новому силуэту — неподвижному, сломленному, мы машинально обнимались, отец подхватывал мою сумку, и мы шли к эскалатору, я вдыхала полной грудью воздух Парижа, втроем мы садились в машину, а на следующий день они провожали меня обратно, время пролетало стремительно, и мне пора было уже возвращаться.
Недели напролет я мечтала, что однажды в воскресенье отец скажет — так дальше нельзя, ты никуда не поедешь, это не дело, что ты так далеко от нас; или он развернет машину на полпути к вокзалу. Недели напролет я мечтала, что на последнем светофоре или даже на вокзальной парковке он скажет: «Это — абсурд какой-то», или «Это просто смешно», или «Это очень больно».
Недели напролет я мечтала, что отец вдруг резко нажмет на газ и мы врежемся в бетонную стену вокзала, оставшись навсегда втроем.
Наконец однажды я вернулась насовсем, вновь обрела Париж, спальню того ребенка, которым я больше не была, я попросила родителей записать меня в самый обычный колледж для обычных детей. Мне хотелось, чтобы жизнь стала прежней, когда все казалось таким простым и происходило само по себе, я хотела, чтобы наша семья ничем не отличалась от других семей, в которых родители произносят больше чем четыре слова за сутки, а дети не проводят все свое время, задавая себе страшные вопросы. Иногда я говорю себе, что Таис тоже была сверходаренной, именно поэтому она так быстро смоталась отсюда — поняла, что за мучения ее ждут здесь, и против них нет никакого лекарства. Я хотела только одного — быть
