Франклин кивнул.
– Ужасно, правда? Один из моих друзей говорит, что без нее больница просто развалится. Господи, я надеюсь, что этого не произойдет. С полдюжины моих друзей там лечатся.
Я внимательно посмотрела на него. С полдюжины друзей? Глаза у Франклина и впрямь глядели печально, как будто… «Господи Иисусе! – подумала я. – Неужели Франклин голубой? Неужели он искренне желал мне добра и не зарился на мои старые кости?»
Я потянулась через прилавок и дотронулась до его руки.
– Не допустят, чтобы клиника развалилась, – сказала я. – Она слишком важна.
Его изумленный взгляд заставил меня поспешно отступить к дверям. «Господи, что я делаю?»
– Мэйзи, – позвал он.
Я чувствовала себя последней гадиной за то, что подозревала его, но все равно не могла остаться на почте. Я последовала своему обычному правилу: когда возникают проблемы или происходит что-то странное, я просто сбегаю.
Я бесцельно бродила по улицам, размышляя о том, что узнала. То письмо предназначалось не мне, его прислали Грирсон, Маргарет, да, но Маргарет Грирсон, а не Маргарет Флуд. Не мне. Почему-то оно попало не в тот ящик. Ума не приложу, кто положил его туда и откуда он знал, что должно произойти той ночью, но кто бы это ни был, перепутал он все как будто нарочно.
«Правда, – подумала я, – лучше бы на ее месте оказалась я. Лучше бы погибла никому не известная неудачница из Катакомб, чем такая, как Грирсон, ведь она действительно делала что-то стоящее».
Подумав так, я вдруг кое-что осознала. В общем-то, я это всегда знала, но гнала такие мысли из головы. Если человека все время называют неудачником, он и сам начинает в это верить. Я, например, поверила. И зря. Это не обязательно так и есть.
Наверно, на меня снизошло то, что в некоторых старых книгах, которые я читала, называется «прозрением»: все сложилось и стало понятным, непонятно только одно – что же такое я делаю со своей жизнью.
Я снова развернула газету. Внизу на странице был портрет Грирсон – фотография из тех, что хранятся в досье важных персон и используются, когда под рукой нет более подходящих снимков. Это был фрагмент репортажного снимка, сделанного несколько месяцев назад, когда Грирсон разрезала ленточку, открывая новую клинику. Я вспомнила, что уже видела его, когда читала сообщения о церемонии.
– Тебе теперь все равно, – сказала я, обращаясь к фотографии, – но мне очень жаль, что с тобой случилось такое. Может, на твоем месте должна была оказаться я, но получилось иначе. И с этим я ничего не могу поделать. Но зато я могу сделать кое-что со своей жизнью.
Я оставила газету на скамейке возле автобусной остановки и пошла назад на Грассо-стрит к конторе Анжелы. Я села на стул напротив нее, держа на коленях Рэкси, чтобы придать себе смелости. Я рассказала Анжеле про Томми и про собак, рассказала о том, как я нужна им, и что именно поэтому я и не хотела принимать от нее помощь.
Когда я замолчала, она печально покачала головой. У нее снова сделалось такое лицо, будто она вот- вот заплачет, – такой же вид был у нее, когда я рассказывала ей ту, первую историю, но на этот раз я и сама была близка к тому, чтобы разреветься.
– Почему ты мне не сказала? – спросила она. Я пожала плечами:
– Наверно, я боялась, что вы отберете их у меня.
Я удивлялась самой себе. Я не врала ей и не отделывалась шутками. Вместо этого я выложила ей всю правду. Не так уж много, но все-таки это было начало.
– Ничего, Мэйзи, – проговорила Анжела. – Мы что-нибудь придумаем.
Она вышла из-за стола, и я не отбрыкивалась, когда она обняла меня. Забавно. Я вовсе не собиралась плакать, а заплакала. И она тоже. Приятно было сознавать, что есть кто-то, на кого можно опереться. У меня никого такого не было с тех пор, как в 1971 году умерла моя бабушка. Мне как раз исполнилось восемь лет. Я тогда долго держалась, но в тот день, когда мистер Хэммонд попросил меня зайти к нему после уроков, я окончательно сдалась, перестала, обманывая себя, воображать, будто я тоже добропорядочная гражданка, живущая дневной жизнью, и стала частью мира ночного.
Я знала, что снова найти место в том, дневном мире будет нелегко, возможно, я никогда полностью не вольюсь в него, да вряд ли и захочу этого. Я знала, что в будущем меня ждут трудности, и что трудностей и грязи будет навалом, и, может, я еще пожалею о принятом сегодня решении, но все равно сейчас я счастлива, что возвращаюсь.
Ньюфорд – что-то вроде приманки для всего мистического и странного, для пугающего и прекрасного, он притягивает к себе одинаково мыслящих людей. Семейство Келледи, с которым вы познакомитесь в помещенном ниже рассказе, впервые появилось в рассказах, которые я написал в последние годы. До сих пор, правда, не знаю, как Келледи попали в Ньюфорд из Иного мира, где я впервые с ними столкнулся. Когда я начал рассказ под названием «Drowned Man's Reel», они оказались тут как тут.
Когда-нибудь я выясню, как это случилось, а пока оставляю эту задачу до другого раза.
Духи ветра и тени
Не исключено, что человечество ожидают великие, невероятные свершения, однако наше происхождение не может не сказаться на этом самым странным образом.
По вторникам и четвергам с двух до четырех дня Мэран Келледи давала уроки игры на флейте в старом пожарном депо на Ли-стрит, где община Нижнего Кроуси устроила свой культурный центр. На эти часы отвели небольшую комнату в цокольном этаже. В остальные дни недели помещение находилось в распоряжении редактора газеты «Кроу-си тайме», выходящей ежемесячно.
В комнате всегда слегка пахло сыростью. Стены были голые, если не считать двух старых плакатов: один рекламировал давным-давно состоявшуюся благотворительную распродажу, другой возвещал о выставке работ художницы Джилли Копперкорн из серии «Уличные сценки в Нижнем Кроуси» в галерее «Зеленый человечек». На плакате воспроизводилась репродукция одной из картин, на которой как раз и изображалось это самое пожарное депо. Плакат, впрочем, тоже давно устарел.
Почти всю комнату занимал массивный дубовый письменный стол. Широкая столешница, в центре которой красовался компьютер, была постоянно завалена ворохом рукописей, ожидающих, когда их перенесут на дискеты, рекламными проспектами, листами бумаги, палочками клея, ручками, карандашами, блокнотами и тому подобным. Принтер оказался сосланным в деревянный ящик из-под яблок, стоящий на полу. Большая пробковая доска, подвешенная над столом, устрашала огромным количеством пришпиленных к ней листочков бумаги с едва различимыми записками и заметками. Края доски и бока компьютера, словно праздничными украшениями, были облеплены желтыми наклейками с распоряжениями. В старом металлическом шкафчике хранились подшивки газеты. На нем стояла ваза с засохшими цветами – вряд ли она служила украшением, скорее о букете просто забыли. Раз в месяц на стол сваливали груду материалов для текущего номера газеты на разных стадиях готовности.
Комната не производила впечатления пригодной для занятий музыкой, несмотря на наличие в ней двух небольших пюпитров, их вытаскивали из-за металлического шкафчика, где они постоянно хранились, и ставили между столом и дверью перед двумя деревянными стульями с прямыми спинками. Дважды в неделю стулья извлекали из кладовки в холле. Но у музыки свои чары, и достаточно первых трелей старой мелодии, чтобы преобразить в волшебное царство любое помещение, даже если это всего лишь крошечная контора без окон в цокольном этаже старого пожарного депо.
Мэран обучала старинному стилю игры на флейте. Облюбованный ею инструмент был скромным кузеном серебряной оркестровой флейты. Эта простенькая деревянная дудочка с боковой прорезью не имела пластинки для губ, помогающей направлять поток воздуха, клапанов у нее тоже не было, их заменяли шесть отверстий.
Обычно такие флейты называют ирландскими, потому что на них исполняют традиционную ирландскую танцевальную музыку и заунывные напевы Ирландии и Шотландии. У таких флейт есть родственницы в большинстве стран мира и в оркестрах барочных инструментов.
Так или иначе, флейта – один из первых инструментов, созданных древними людьми, чтобы наделить голосом окружавшие их тайны, познать которые очень хотелось, а словам эти тайны не поддавались.
