которыми он осыпал Жака вначале.
Последний вовсе не заметил этой перемены и невозмутимо продолжал:
— Я много пожил и довольно поработал на своем веку. Чувствую, что наступает усталость, и мне постоянно кажется, что я проживу очень недолго. Мне тяжело было бы расстаться с этим миром, не оставив дочери прочного положения. В наш век шесть тысяч франков годового дохода — ничего или почти ничего. Я знаю это, знаю очень хорошо, с тех пор, как неудача за неудачей посадили меня на такой скудный паек. Мне одному этой суммы, конечно, хватило бы за глаза. Я, пожалуй, даже еще сэкономил бы кое-что, но, когда я думаю о дочери, я не допускаю лишений и посредственности. Если я перевернул небо и землю, если пустился на самые невозможные, отчаянные попытки, то, разумеется, ради Сесиль, и только ради нее!
— Разумеется, ради Сесиль, и только ради нее! — прервал его нотариус, все время нервно выбивавший дробь по столу.
— Да, ради Сесиль, моей единственной радости в здешнем мире! Только ради нее попытался я вернуть эту колоссальную сумму, которую уже считал окончательно потерянной. Для нее, для моего обожаемого ребенка! Я хочу широко распахнуть, перед нею двери света, которые закрыло нам наше стесненное положение. Я окружу ее богатством, роскошью! Ее будущее уже больше не будет беспокоить меня. Будь Сесиль бедна, она с трудом нашла бы себе мужа, да и то не наверняка. Ну, а теперь у нее есть возможность выбирать!!!
Жак Бернье, увлеченный отеческой любовью, говорил с жаром, с неподдельной страстью.
Высказав все, что у него было на душе, он умолк. Beниамин Леройе медленно покачал головою. Бывший купец наконец заметил, что что-то неладно.
— Разве ты не согласен со мной?
— Я полагаю, что не следует быть слишком требовательным.
— Почему же? Сесиль очень хороша собой, изящна, прекрасно воспитана. Она обладает всеми качествами ума и сердца. К тому же теперь она еще и богата. Помилуй, да она имеет полное право быть разборчивой. Ей надо теперь по крайней мере князя.
Нотариус снова медленно покачал головой.
— Я понимаю, мой милый Жак, что ты счастлив возможностью предоставить дочери легкое, обеспеченное существование, даже роскошное, то есть именно такое, к которому ты ее готовил. Ты любишь Сесиль, она действительно прелестна, так что я вполне понимаю твой совершенно естественный энтузиазм и даже извиняю его. Но в настоящее время он заставляет тебя забывать о многом.
— О чем это о многом? Что ты хочешь сказать?
— Выслушай, старый дружище, — проговорил Леройе, подняв наконец голову и глядя старому другу прямо в глаза. — Сесиль — твоя законная дочь.
При этом он сделал сильное ударение на слово «законная».
— Ну да, без всякого сомнения!
— Видишь, я всегда, как тебе известно, привык говорить не только откровенно, но иногда даже грубо. Ты никогда не обижался на мою грубость и откровенность. Надеюсь, не обидишься и сегодня. Не впервые нам быть разных мнений, спорить и не соглашаться друг с другом. Это никогда не мешало нам быть лучшими друзьями. Если бы ты чаще слушался меня, слушал мои советы, которые мне диктовала только привязанность, в твоей жизни не было бы дурных, тяжелых воспоминаний. По-видимому, они совершенно улетучились из твоей памяти, но моя совесть велит мне несколько освежить их. Догадываешься, что я хочу сказать? Понимаешь, на что я намекаю?
— Ровно ничего не понимаю!
— Правда ли?
— Неужели же ты сомневаешься в моем слове? — воскликнул Жак.
— Нет, я не сомневаюсь в твоем слове, но, признаюсь, с удивлением вижу, что твоя память оказывается гораздо короче, чем я думал. Выслушай же меня! Надеюсь, что ты меня не только поймешь, но и согласишься.
Жак сделал нетерпеливое движение.
— Ты должен покориться, — не дал ему выговорить ни слова нотариус. — Как хочешь, а я выскажу то, что у меня лежит на душе. Мы слишком близки, слишком давно связаны тесной дружбой, для того чтобы я мог остановиться перед твоим гневом, который, я в этом уверен, не продлится долго.
Жак нехотя улыбнулся и приготовился слушать.
— Когда ты был богат и все твое состояние было целиком вложено в различные предприятия, так что ты не мог отнять от него и самой ничтожной части, поверь, мне бы и в голову не пришло задать тебе вопрос подобного рода.
Затем, когда неудачи и непредвиденные катастрофы, недоверие и недоброжелательство морских страховых обществ лишили тебя почти всего, оставив только маленькую ренту, разумеется, для меня тогда тоже было не время говорить о том, о чем я намерен теперь серьезно потолковать с тобой.
Положение твое изменилось радикально. Дело, которое ты выиграл сверх всяких своих ожиданий — помни, это твое собственное выражение, — принесло тебе крупную сумму. При этом еще, к твоему счастью, ты не должен никому ни сантима.
Ты уже немолодой человек, и я надеюсь, что горький опыт давно послужил тебе на пользу: у тебя не было недостатка в горьком опыте!
Я уверен, что в твои годы ты уже не будешь настолько неосторожен и наивен, чтобы рисковать трудно доставшимся состоянием.
— О, конечно, нет! — воскликнул Жак Бернье. — Если бы я поступил таким образом, это было бы уже не неосторожностью и наивностью, а чистейшим безумием! У меня пока еще сумасшедших в роду не было!
Нотариус продолжал:
— Значит, твоя будущность упрочена, и, несмотря на предчувствия, о которых ты мне только что говорил, но в которых нет ни капли здравого смысла, ты будешь жить долго и наслаждаться всеми земными благами, думая о том только, чтобы счастье Сесиль было полно… Жак, мой старый друг! Неужели твоя совесть умерла окончательно? Или же она только спит? Неужели ты совершенно забыл прошлое?
Голос Вениамина Леройе звучал теперь торжественно.
Жак Бернье нахмурился, и у него вырвалось резкое, нетерпеливое движение.
— Я знаю, ты будешь говорить мне об Анжель, — мрачно сказал он.
— Да, и если только ты меня хорошо понял, то и сам подумаешь о несчастной девушке! Она имеет право носить твое имя: ведь ты признал ее своей дочерью, она носит его, а между тем ты отверг ее и не дал ни малейшей частицы той отеческой любви, которой она была вправе ожидать.
Бывший купец порывисто вскочил и хотел прервать своего друга, но последний не дал ему на это времени.
— О, я вполне понимаю, что этим напоминанием растравляю полузажившую рану, — сказал он кротко, — но ты знаешь меня и, следовательно, знаешь, что для меня узы крови священны.
Когда ты полюбил мать Анжель и добился ее взаимности, я старался предостеречь тебя, описывая последствия так, как они представлялись мне самому. При твоем положении в свете ты не мог жениться на ней — по крайней мере ты так считал, — не мог, потому что она, хотя и честная, была очень бедна и принадлежала совершенно к другому кругу. Вот почему ты не должен был соблазнять ее. Это было преступлением. Все это я говорил тебе тогда же. Но, как это и всегда бывает в подобных случаях, ты меня, разумеется, не послушался. Родилась Анжель. Я принудил тебя признать ее своей дочерью — ты помнишь это? Я надеялся, что, став отцом ребенка, ты постепенно придешь к мысли о женитьбе на матери, но этого не случилось. Ты удовольствовался тем, что выдавал несчастной нечто вроде милостыни на воспитание твоего же собственного ребенка. Вследствие вполне понятной и законной гордости она отказалась от помощи и после короткой жизни, полной нищеты и труда, умерла и была похоронена за общественный счет.
