кормилицу, тянулся к той ручонками.
Но уже на следующий день он привык к ней и смеялся, когда ее видел. Она уносила его на поле, бегала с ним как сумасшедшая, держа его на вытянутых руках, усаживалась в тени деревьев и там, впервые в жизни, обнажала свою душу перед другим существом, пусть даже несмышленым ребенком, рассказывала о своих горестях, заботах, тревогах, надеждах и непрестанно надоедала ему бурными и настойчивыми ласками.
Для нее было бесконечной радостью тискать его, купать, одевать; даже убирать за ним, когда он обмарался, было для нее счастьем, словно такой домашний уход утверждал ее материнские права. Она глядела на него и дивилась, что это ее ребенок, и, качая его, повторяла вполголоса: «Вот он, мой сыночек, вот он, мой сыночек!»
Роза проплакала весь обратный путь. Не успела она возвратиться на ферму, как хозяин позвал ее к себе. Она вошла к нему, удивляясь и сильно волнуясь, хотя и сама не знала почему.
— Садись, — сказал он.
Она села, и несколько мгновений они просидели рядом, оба в замешательстве, не зная, куда девать ничем не занятые руки, и по крестьянской привычке не глядя друг на друга.
Фермер, дородный мужчина лет сорока пяти, похоронивший двух жен, жизнерадостный и напористый, явно смущался, что вообще было не в его характере. Наконец он набрался храбрости и завел речь в туманных выражениях, слегка запинаясь и смотря вдаль, на поля.
— Роза, — сказал он, — не пора ли тебе подумать, как бы пристроиться?
Она побледнела как смерть. Видя, что она не отвечает, он продолжал:
— Ты девушка хорошая, степенная, работящая и бережливая. Такая жена, как ты, сущий клад.
Роза сидела все так же неподвижно, испуганно глядя перед собой, даже и не стараясь понять; все мысли в голове у нее перепутались, словно на нее надвинулась великая опасность. Он подождал минутку, затем снова заговорил:
— Понимаешь, когда ферма без хозяйки, ничего тут путного не выходит, даже с такой работницей, как ты.
И он замолчал, не зная, что еще сказать.
Роза с ужасом смотрела на него, словно перед ней был убийца, от которого надо бежать без оглядки, чуть он только шевельнется.
Наконец минут через пять он спросил:
— Ну, как? Хочешь?
Она ответила с бессмысленным видом:
— Чего, хозяин?
Тогда он сразу выпалил:
— Ну, да замуж за меня, черт возьми!
Она вскочила было, но тут же без сил опустилась на стул, да так и замерла, словно на нее свалилось большое несчастье.
В конце концов у фермера лопнуло терпение:
— Да ну, говори же, чего тебе еще надо?
Она смотрела на него с отчаянием; потом из глаз ее покатились слезы, и, всхлипывая, она повторила два раза подряд:
— Не могу, не могу!
— Это почему? — спросил он. — Ну, не будь дурой; подумай до завтра.
И он поторопился уйти, чувствуя, что у него гора с плеч свалилась после разговора, очень его тяготившего, и не сомневаясь, что завтра работница согласится на его предложение, для нее очень лестное, а для него крайне выгодное, потому что он приобретал жену, сулившую куда больше прибыли, чем самая завидная невеста в округе.
Соображений о неравном браке тут быть не могло, — в деревне все более или менее равны; хозяин пашет наравне с работником, который чаще всего рано или поздно сам становится хозяином, а работницы сплошь и рядом превращаются в хозяек, и ничего от этого не меняется ни в жизни их, ни в привычках.
В эту ночь Роза не ложилась, она опустилась на кровать, не имея даже сил плакать, — так она была подавлена. Она сидела не двигаясь, не ощущая собственного тела, и не могла собраться с мыслями, точно их растрепали нарочно, вроде того как чесальщик треплет шерсть для матрацев.
Только в отдельные мгновения удавалось ей поймать обрывки мыслей, и она ужасалась, представляя себе, что может произойти.
Страхи ее все возрастали, и каждый раз, как в тишине заснувшего дома стенные часы на кухне медленно отбивали время, она обливалась холодным потом. Голова у нее шла кругом, ее преследовали страшные видения; свеча догорела, и тут ее охватило мгновенное безумие, какое нападает на крестьян, когда они думают, что их преследует судьба, — непреодолимое желание убежать, скрыться, уйти от несчастья, как корабль уходит от бури.
Прокричала сова. Роза вздрогнула, выпрямилась как потерянная, провела руками по лицу, по волосам, ощупала тело, потом, словно лунатик, сошла вниз. Очутившись во дворе, она стала пробираться ползком, чтобы ее не заметил какой-нибудь хмельной бродяга, потому что луна, близясь к закату, ярким светом заливала поля. Вместо того чтобы открыть ворота, она перелезла через ограду. Потом, очутившись в поле, побежала. Она бежала куда глаза глядят, легко и быстро и время от времени, сама того не сознавая, громко вскрикивала. Ее огромная тень, простертая рядом на земле, бежала вместе с ней; порой ночная птица кружила у нее над головой. Дворовые собаки на фермах заливались лаем, заслышав ее шаги; одна перескочила через канаву и погналась за ней, норовя укусить, но Роза обернулась и так зарычала, что собака бросилась прочь, поджав хвост, забилась в конуру и замолчала.
В поле то тут, то там всем выводком играли зайчата, но при виде неистовой беглянки, подобной Диане, охваченной безумием, пугливые зверушки бросались врассыпную; мать с детенышами исчезала, притаившись в канавке, отец катился кубарем, спасаясь со всех ног, и его скачущая тень с длинными поднятыми ушами мелькала на заходящей луне, которая дошла теперь до края земли и освещала равнину косыми лучами, как огромный фонарь, поставленный наземь у горизонта.
Звезды меркли в небесных далях; чирикали птички; рассветало. Усталая девушка с трудом переводила дыхание, и когда солнце пробилось сквозь алеющую завесу зари, она остановилась.
Отекшие ноги отказывались служить. Тут она увидела яму с водой, огромную яму. Стоячая вода в ней казалась кровавой в красных отблесках зарождающегося дня, и девушка медленно; прихрамывая, прижав руку к сердцу, побрела к яме, чтобы опустить туда обе ноги.
Она села на траву, скинула грубые башмаки, полные пыли, сняла чулки и окунула посиневшие ноги в застывшую влагу, на поверхности которой время от времени лопались пузырьки воздуха.
Приятная прохлада поднялась от студней до самой груди. Она пристально смотрела в эту глубокую яму, и вдруг у нее закружилась голова, ее охватило неистовое желание броситься туда. Там кончились бы ее страдания, кончились бы раз навсегда. Она уже не думала о ребенке; ей хотелось покоя, полного отдохновения, непробудного сна. Она встала, подняла руки и сделала два шага вперед. Теперь вода доходила ей до бедер, и она уже приготовилась нырнуть, но вдруг, точно тысячи жал впились ей в лодыжки, и она отскочила с отчаянным воплем, — на обеих ногах от колена до ступни длинные черные пиявки пили ее кровь, набухали, присосавшись к ее телу. Она боялась прикоснуться к ним и выла от ужаса. Ее отчаянные крики услышал крестьянин, который ехал вдалеке на телеге. Он по одной оторвал пиявки от тела, приложил к ранам траву и довез девушку до хозяйской фермы.
Две недели она пролежала в постели; в то самое утро, как она встала и сидела у порога, перед ней неожиданно вырос хозяин.
— Ну, как, — сказал он, — поладили?
Она не знала, что ответить, но, так как он не уходил и пристально смотрел на нее упрямым взглядом, она с трудом пробормотала:
— Нет, хозяин, не могу.
Тут он сразу вспылил:
— Не можешь, не можешь, девка, а почему?
Она заплакала, повторяя:
