— Не могу.
Он глядел на нее в упор и вдруг крикнул ей прямо в лицо:
— Стало быть, у тебя полюбовник есть?
Она пробормотала, дрожа от стыда:
— Стало быть, так.
Весь красный, как пион, он пролепетал, захлебываясь от злобы:
— Ах так, у тебя, дряни, полюбовник! Кто он такой? Кто этот пройдоха? Босяк, без гроша за душой, без роду, без племени? Кто такой, говори? — И так как она не отвечала, он продолжал: — Не хочешь… Ну, так я сам скажу: Жан Бодю.
Она крикнула:
— Нет, нет, не он!
— Ну, так Пьер Мартен?
— Нет, нет, хозяин.
Вне себя он стал перечислять всех парней в округе, а она отрицала, совсем уничтоженная, утирая слезы концом своего голубого передника. Он же допытывался с тупым упорством, копаясь в ее душе, чтобы вытянуть из нее тайну, как охотничья собака, целый день иной раз роющая землю, только бы добраться до зверя, которого она учуяла на дне норы. Вдруг он вскрикнул:
— А, черт возьми, да ведь это Жак, прошлогодний работник, болтали, что ты с ним гуляла и он обещался жениться.
У Розы перехватило дыхание; кровь хлынула ей в лицо; слезы разом иссякли, высохли на щеках, как капля воды на раскаленном железе. Она воскликнула:
— Нет, не он, не он!
— Ой ли, не врешь? — спросил крестьянин, чуя, что добрался до правды.
Она торопливо ответила:
— Вот хоть сейчас поклянусь, вот хоть сейчас…
Она искала, чем бы ей поклясться, не решаясь затронуть святыню. Он перебил ее:
— А ведь он тискал тебя по углам и во время обеда глаза на тебя пялил. Ты ему дала слово, дала, говори?
На этот раз она взглянула хозяину прямо в лицо:
— Нет, не давала, не давала, ей-богу, правда, вот пусть хоть сегодня посватается, не пойду.
Она говорила так искренне, что фермер заколебался. Он продолжал, как бы задавая вопросы себе самому:
— Тогда кто же? Беды с тобой не было, не то все бы знали, а если так обошлось, почему бы работница стала отказывать хозяину? Что-то тут неладно.
Она больше не отвечала, горло ей сдавило отчаяние.
Он еще раз спросил:
— Не хочешь?
Она вздохнула:
— Не могу я, хозяин.
Он повернулся и ушел.
Она решила, что он отстал, и почти успокоилась, но она была так разбита и измучена, словно ее вместо старой белой клячи заставили с самого рассвета приводить в движение молотилку.
Она легла спать, как только управилась, и тут же заснула.
Среди ночи она проснулась оттого, что кто-то обеими руками ощупывал ее постель. Роза подскочила от страха, но тотчас же узнала голос фермера, говорившего:
— Не бойся, Роза, это я пришел с тобой потолковать.
Сперва она удивилась, потом, когда он попытался залезть к ней под одеяло, она поняла, что ему надобно, и задрожала всем телом, чувствуя свою беспомощность, впотьмах, спросонья, голая, в постели около мужчины, который ее хотел. Она, разумеется, не сдавалась, но противилась лениво, сама поддаваясь инстинкту, всегда более сильному у натур примитивных, ибо им не помогает воля, слабо развитая у таких людей, бесхарактерных и вялых. Она поворачивала голову то вправо, то влево, чтобы укрыть рот от его поцелуев, и тело ее напрягалось под одеялом, раздраженное утомительной борьбой. Он становился груб, опьянев от желания. Резким движением сдернул он одеяло. Тут она поняла, что больше бороться не в силах. Из чувства стыдливости она закрыла лицо руками, как страус прячет голову под крыло, и перестала сопротивляться.
Фермер провел у нее всю ночь. На следующий вечер он опять пришел и с тех пор приходил ежедневно.
Они стали жить вместе.
Как-то утром он сказал:
— Я распорядился насчет оглашения, в том месяце поженимся.
Она не ответила. Что могла она сказать? Она не воспротивилась. Что могла она сделать?
Она вышла за него. Ей казалось, она провалилась в яму, где до краев не достать, откуда не выбраться, а несчастья будто нависли над ее головой, как огромные скалы, и вот-вот обрушатся. Ей все представлялось, что она обокрала мужа и что рано или поздно он это узнает. И еще она думала о своем ребенке, источнике всех ее несчастий, но и всего счастья, какое она знала на земле.
Два раза в год она ездила повидаться с ним и по возвращении грустила еще больше.
Потом мало-помалу привыкла, страхи улеглись, сердце успокоилось, и она зажила более уверенно, хотя смутные опасения еще шевелились у нее в душе.
Годы шли, ребенку минуло пять лет. Теперь она была почти счастлива, но вдруг муж затосковал.
Уже два-три года в нем как будто назревало беспокойство, шевелилась забота, нарастал какой-то душевный недуг. Он подолгу засиживался за столом после обеда, подперев голову руками, грустный- грустный, снедаемый тоской. Он стал часто возвышать голос, иногда бывал груб; казалось, будто у него досада на жену, потому что иногда он резко, даже со злостью обрывал ее.
Раз как-то, когда соседский мальчик пришел к ним за яйцами, а она была занята по хозяйству и неласково с ним обошлась, неожиданно вошедший муж сердито сказал:
— Небось будь это твой сын, ты бы его так не одернула.
Она была поражена, не знала, что ответить, а затем в ней проснулись все ее тревоги.
За обедом муж не стал с ней разговаривать, не глядел на нее, казалось, он ее ненавидит, презирает, о чем-то догадывается.
Она совсем потерялась, боялась остаться с ним наедине и после обеда ушла из дому — побежала в церковь.
Надвигались сумерки; внутри, в тесном храме, было совсем темно, но чьи-то шаги раздавались в тиши, где-то там, возле клироса, — это церковный сторож заправлял на ночь лампаду перед дарохранительницей. Как за последнюю надежду уцепилась Роза за этот трепетный огонек, затерянный во тьме под сводами, и, не отрывая от него глаз, упала на колени.
Лампадка поплыла вверх, звеня цепочкой. Скоро мерно захлопали деревянные башмаки, а за ними зашуршала веревка, волочившаяся по плитам; жидкий колокол бросил в нарастающую мглу вечерний звон. Сторож собрался уходить, она догнала его.
— Господин кюре дома? — спросила она.
Он ответил:
— Ну, конечно. Он всегда обедает, когда я звоню к вечерней молитве.
Тогда она дрожа толкнула калитку церковного дома.
Кюре садился за стол. Он сейчас же усадил и ее.
— Слыхал, слыхал. Ваш муж уже говорил мне. Я знаю зачем вы пришли.
Бедная женщина обмерла. Священнослужитель продолжал:
